Чарльз Сноу - Поиски

— Он учился вместе со мной в Королевском колледже в Лондоне, — сказал я.

— Ну да. Мы ведь, кажется, пытались устроить его на работу в институт. А остальные возражали. Похоже, что они были неправы. Так же, как в отношении других. — Он многозначительно улыбнулся. — Кстати, Фейн больше уже не будет заседать в комитетах. Жаль, что вы вышли из игры, старина.

Насчет Фейна он был прав, я уже слышал от Макдональда, что он впал в немилость в высоких сферах; сам Десмонд как раз пошел в гору. Это позабавило меня, я начал отчасти понимать, как возникают в истории личности, от которых по прошествии сотни лет остаются только имя и звание. Десмонд мог бы почти с таким же успехом появиться в эпоху Директории и вести доверительные беседы с генералом Бонапартом, равным образом он мог входить в любое английское правительство. Никто никогда не мог бы объяснить почему. Если не знать очень близко Десмонда и его коллег, было бы невозможно понять, как он занял такое место в науке.

Когда я в тот день расстался с ним, окрыленный новостями, касавшимися Шериффа, меня вдруг поразила мысль о сходстве между, ними; Десмонд, хотя и стоял повыше на общественной лестнице, обладал кое-какими качествами Шериффа, у него была та же быстрая реакция, такое же умение подладиться под собеседника. Как и у Шериффа, у него было одно неоценимое качество: когда он совершал по отношению к кому-либо дурной поступок, его потом никогда не мучила совесть.

При том, что моя собственная карьера продвигалась, хотя и едва заметно, и компенсирующая ее карьера Шериффа развивалась успешно, я жил в ожидании счастья, которое представляет одно из наиболее устойчивых человеческих настроений. Единственно, что нарушило мой покой в ту зиму, был день, когда я получил бандероль от Ханта.

Это была рукопись романа, который я часто советовал ему написать. Я читал его все утро, пока не кончил. Потом я дал прочитать Рут, не сказав ей, кто автор. Перед обедом она вернула ее мне.

— Что ты думаешь об этом? — спросил я ее.

— Это ужасно. Я не могу себе представить, как можно написать такую плохую книгу.

Я кивнул. У меня было такое же впечатление. Это была удивительная книга. Манеру письма нельзя было назвать ни хорошей, ни плохой. В ней не было сюжета, но я и не ожидал его обнаружить. Читать роман было очень скучно, я приготовился вынести и это ради более глубоких вещей. Однако в нем не было ничего. Я ожидал найти проблески его внутреннего мира, как бы ни было плохо все остальное. Такой проблеск искупил бы для меня все, потому что я читаю романы больше ради этого, чем чего-нибудь другого. Но хотя я читал с самыми лучшими чувствами, я ничего там не обнаружил.

— Кто это написал? — спросила Рут.

— Хант, — ответил я. — Я могу поклясться, — вырвалось у меня, — что у него больше понимания, чем у большинства людей, когда-либо писавших книги.

— Этого не видно, — сказала Рут.

— Он не знает никаких литературных приемов, — пожаловался я.

— Хуже того, — сказала Рут, — в этом романе нет никаких признаков, что он может что-либо выразить, если даже у него есть что выражать. Во всяком случае, мне кажется, что можно быть безнадежно плохим писателем и все-таки уметь как-то изложить свои мысли.

— Боюсь, что ты права, — сказал я.

— Такое впечатление, как будто его что-то сдерживает.

Мне было очень тяжело. Рукопись пришла в разгар наших надежд и достижений. От нее некуда было укрыться. Хант значил довольно много в моей жизни; вероятно, любопытство к человеческой личности развилось бы во мне и без посторонней помощи, но если кто-нибудь этому помог, то это был Хант. Его серьезное отношение к жизни, его терпимость, его неверие в себя и превыше всего его страстное и застенчивое стремление понять чужую душу — все это оставило свой след во мне. Для меня он представлял образец умения подойти к человеку, а это не так мало, и в этом смысле я у него в долгу.

Я ничем не отплатил ему. Пожалуй, теперь я уже никогда не буду иметь такой возможности. Там, где ему можно было бы помочь и где он получил бы удовлетворение, я уже ничего не мог сделать. Его книга отняла у меня всякую надежду на это.

Ему никогда в жизни не удастся ничего довести до конца, думал я в эту ночь, сидя за письменным столом долго еще после того, как Рут ушла спать. Да почему же? — хотелось мне закричать. Но я знал ответ: «Такое впечатление, как будто его что-то сдерживает», — сказала Рут. Она была права. Так уж он был создан… Как и в любви: он мог любить только там, где удовлетворение его страсти исключалось, и получал удовлетворение там, где сердце его оставалось холодным. Именно так, думалось мне, он и проживет свою жизнь — бесцельно и бесплодно. Его влекло к задачам, которые он не в силах был решить, как в любви он мог любить только женщину, которая была к нему равнодушна; когда, казалось, появляется какой-то просвет — в работе в студенческие годы, в литературе сейчас, какая-то внутренняя сдерживающая сила, помимо его воли, вторгалась, мешая ему преодолеть самоунижение, неизбежно сопутствующее ему в жизни.