Чарльз Сноу - Поиски

У него была добрая улыбка. Мы еще поговорили. Я не был обижен на него, как на Макдональда, но он вонзил еще один шип в мою рану. Он разговаривал со мной деликатно, как всегда; я подумал, что он даже преувеличил собственное несчастье, чтобы облегчить мое, но если это лучшее, на что я мог рассчитывать, — Хэлм — человек благородный, исключительно терпимый, и он меня любит, — то какого еще отношения я могу ожидать от других? От старших друзей я услышу рассуждения по вопросу о научной этике и, быть может, оброненное мимоходом замечание: «Жаль, он подавал надежды». И всюду меня будут подстерегать ухмылки Притта и его союзников.

Я уходил от Хэлма в еще худшем состоянии, чем был накануне. Я не хотел признаться самому себе, что боюсь глядеть людям в глаза, но все же я старался избегать взглядов на улице, в каждом слове мне слышался отголосок сплетни. Макдональд и Хэлм, все мои наиболее известные друзья займут эту — позицию, пристрастно комментируя мой поступок; наверно, один Константин будет защищать меня со страстью, но он слишком абстрактно мыслящий человек, чтобы принимать его в расчет. Куда бы я ни пошел, в университетский клуб, в ресторан, я обязательно встречу знакомых, которым известна моя история, я представлял себе их любопытство, их назойливое сочувствие. Я не мог этого перенести. Я больше не мог переносить присутствие знакомых людей. Мне нужно уехать, решил я. Бросить все и уехать туда, где я не буду подозревать, что за каждым словом, сказанным мне в лицо, скрываются другие слова, произносимые за моей спиной. Уехать прочь, успокоиться и подумать. Решить свое будущее. Предоставить им всем радоваться моему падению, а самому бежать.

Мысль о действии немного подбодрила меня. Я купил билет, отправился к себе на квартиру, упаковал вещи и поехал в Ньюхейвен к ночному пароходу. На море стоял туман и было тихо, мне удалось несколько часов поспать.

Как только выгрузили мою машину, я отправился в путь. Мои намерения взять отпуск, чтобы отпраздновать свое назначение, почти осуществились. У меня было все готово для путешествия через Европу. Ну что ж, этот план был ничуть не хуже другого, и я решил следовать ему. Я тронулся в путь свежим и солнечным августовским утром, первое время я чувствовал радостное возбуждение — я уезжаю! Потом все вошло в колею.

Я очень мало что помню из этого долгого путешествия. Первую ночь я провел в какой-то деревушке в Лотарингии. На протяжении первых четырехсот миль мне то и дело попадались названия, которые должны были вызывать в памяти эпизоды из древней и новой истории, воспоминания о войне должны были возникать в моем мозгу, заслоняя мое собственное несчастье, но я помню только, как я мчался во тьме по пустынной дороге, извивающейся среди холмов, и мрачную гостиницу, где я уснул, совершенно измученный.

Вторую ночь я помню немножко отчетливее. В тот день я проснулся вскоре после рассвета и отправился в путь через Шварцвальд, по Баварскому плоскогорью, через Шарниц и добрался до Тироля. Ничего из виденного мною за этот день не сохранилось в моей памяти, кроме того, что я видел и прежде. Но поздно вечером, когда я сидел и пил на веранде кафе в Штерзинге, подошла женщина и села за мой столик.

— Вы остановились здесь? — спросила она меня по-немецки.

— Только на эту ночь, — ответил я.

— Вы несчастливы? Одиноки? — сказала она.

Волосы у нее были светлее, чем загорелая и блестящая кожа. Кроме того, я помню сильные квадратные пальцы, спокойно лежавшие на столе.

— Немного, — сказал я.

— Это нехорошо быть несчастным, — сказала она. Странно, эта простая и неопровержимая истина часто вспоминается мне, и я слышу, как она прозвучала той ночью под шорох сухих листьев на пустынной площади. — Это нехорошо быть несчастным!

В полумраке кафе женщина мне понравилась. Я подумал, что две ночи назад я мог бы пойти с ней, взвинченный обрушившимся на меня несчастьем. Но я проехал восемьсот миль за два дня и очень мало спал всю неделю. Поэтому в данный момент мне было не до женщин.

На следующий день я проехал через Доломитовые Альпы, через Триглав, вниз, в Фриульянскую долину. Когда я ехал по обожженной солнцем дороге на Монфальконе, несмотря на усталость и горечь, мне пришла в голову забавная мысль: здесь итальянская армия бежала из-под Капоретто; я вспомнил о Хемингуэе и подумал, насколько лучше вел бы себя вчерашней ночью любой из его героев. После этого я любовался видом Триеста, когда первые огни зажигались вдоль набережной. Я подумал, что это одно из прелестнейших мест на свете. Последние сто миль я был слишком утомлен, слишком разбит, чтобы ощущать что-либо, кроме физического изнеможения и боли в глазах от необходимости разглядывать дорогу. Подъем через Истрию в сгущающемся мраке был сплошным мучением: я миновал Сушак и через час по ужасной дороге добрался до маленького городка на словенском побережье, где и закончил свое путешествие.