В блиндаже наблюдательного пункта ночью дежурило двое разведчиков и кто-нибудь из офицеров, который ночью обычно отдыхал на топчане или сидел у стола с телефоном и рацией. Спать на НП не полагалось, и поэтому младший лейтенант Свиридов просил его тормошить, если он, притулившись на топчане и поджав под себя ноги калачиком, как спят мальчишки, всё-таки задремлет.
Бурцев и сержант Петушков младшего лейтенанта не будили, даже когда он сладко посвистывал во сне, если только не зуммерил телефон. Время от времени то Бурцев, то Петушков, чтобы освежиться и прогнать сонливость, вылезали из блиндажа в траншею на ночной прохладный ветерок от Одера.
Река плескалась рядом, шагах в десяти, пахла мокрой глиной, водорослями, рыбой, которую глушили падающие в воду снаряды, и она потом всплывала у мелкого прибрежного кустарника.
Бурцев закурил, пряча огонёк папиросы в рукав гимнастёрки. Над траншеей, над головой Бурцева слышался посвист невидимых пуль и мягкий шлепок, когда они всасывались в землю. Ночь настраивала на раздумья, и сердце остро томила близость реки, вольно катящей свои волны мимо окопов, куда-то словно бы мимо войны.
На фронте Бурцев не особенно-то любил вспоминать о своём довоенном житье-бытье, это не приносило радости. Жизнь его до войны шла не так, как хотелось Бурцеву, а вроде бы так, как хотелось этой самой жизни, потому что достаточно было Бурцеву подумать о чём-нибудь: «Вот этого со мной не произойдёт», как это именно и происходило.
Иной раз Бурцеву казалось, что какой-то злой чёртик сидит в нём, подслушивает его мысли и желания, чтобы тут же перепутать все карты.
Всё это, по убеждению Бурцева, происходило потому, что до войны у него не было цельного характера. У старшего брата Николая был такой характер, а у него нет.
Он, Бурцев, хотел получить образование, брат закончил институт, а он работал слесарем на заводе, не учился, хотя в душе и понимал, что надо бы заложить сначала под судьбу крепкий фундамент образования.
Он не хотел рано жениться, лет до тридцати. Но вот познакомился с одной женщиной и поторопился, не разглядел человека. Да, как выяснилось потом, и разглядывать-то было нечего: тряпичные интересы, мелкое себялюбие. Бурцев думал, что жене кто-то вставил в глаза окуляры от бинокля: на чью жизнь ни посмотрит, всё зависть увеличивает в десятикратном размере.
От жены ушёл. Уходя, вспомнил, как подумал, впервые её увидев: «Вот на такой я бы не женился». А что вышло? Словно бы этот самый чёртик и подтолкнул его.
Бурцев рано стал выпивать, и не потому, что водка казалась уж очень хороша, а больше из озорства и душевного неустройства.
До войны рестораны в Москве закрывались поздно, часа в три ночи, а вставать надо было в полшестого, и Бурцев опоздал к смене раз и два. Его предупредили. Бурцев знал, чем всё это может кончиться, но опоздал и в третий раз, всего-то на двадцать минут. И суд!.. Таков был в те годы железный указ, приравнивавший опоздание к уголовному преступлению.
Бурцев получил шесть месяцев принудработ, сидел в тюрьме на Новинском бульваре, днём работал, по вечерам слышал, как звенят трамваи по Садовому кольцу и в парке звучит музыка. Тогда-то впервые в его душу и запала горечь осознанной несправедливости, которая, если от неё не освободишься, постепенно разъедает душу.
«Всё равно жизнь поломатая!» — как говорили «корешки» из мелкой уголовной братии, с которыми тогда в камере, на беду свою, познакомился Бурцев.
Из тюрьмы он вышел обогащённый запасом горьких блатных песен, от которых хотелось плакать, и ещё чувством разъединённости с теми, у которых в жизни всё хорошо и гладко. И хотя снова Бурцев осознал, что становится на пагубный путь, он всё же потянулся не к старым заводским товарищам, смотря на них отчуждённо, с высоты своего тюремного опыта, а к новым бесшабашным дружкам.
Через полгода он унёс пишущую машинку из редакции газеты, куда сам же написал заметку о неполадках в цехе. Накатило! Потом Бурцев сам не мог попять, зачем это ему было нужно, и поехал обдумывать несоответствие своего сознания и характера за Полярный круг, в трудовой лагерь.
Оттуда его вытащила война. Шёл сорок второй, в армию брали добровольцев из числа уголовников, бытовиков с малыми сроками. Бурцев записался одним из первых, рвался на фронт, как на свободу, может быть, даже сильнее. Надеялся разом переломить судьбу.
И вот лагерь запасной части в глубине мордовских лесов. Местных заключённых вывезли, привезли будущих воинов в знакомые бараки, полуврытые в землю, с нарами в два ряда, с подслеповатыми окошками и земляным полом. Но оттого, что на Бурцеве была уже красноармейская форма, даже и потолок в этом бараке казался ему и лучше и выше.
Читать дальше