Аксель Сандемусе - Былое — это сон

— Ну и герой! — простонала она. — Ну и герой!

— Я тебе покажу героя! — фыркнул я и шлепнул ее ладонью. Она извивалась, выла и, повернув голову, плюнула в меня, но попала в пол. Я бил ее по заду так, что рука у меня горела.

— Выродок! — кричала она. — Вот ты зачем поехал в Гран! Куль с дерьмом! Бей, бей, старый извращенный идиот!

— Я тебе покажу старого извращенного идиота! — зарычал я. — Мало тебе, что ты убила Антона Странда? Что же ты не пристрелила в придачу и меня?..

И вдруг я увидел себя со стороны — как я в нижней рубашке дерусь с женщиной. Но отпускать ее было еще рано, она плакала, чертыхалась и грозилась меня убить. Сердце мое бешено стучало от напряжения. Я быстро перекинул ногу и сел на нее верхом.

— Ну, Йенни, хватит, возьми себя в руки!

Она даже не слышала. Я, точно фавн или вечный шут, сидел верхом на женщине, но если сидеть долго, она задохнется.

— Во мне больше восьмидесяти килограммов, ты задохнешься под такой тяжестью.

Хорошенькая история! Выдающийся сыщик, воспитанный человек, сидит верхом на плачущей женщине, а ведь арестом тут и не пахнет. Если кто-нибудь услышит шум и явится сюда, мне будет нелегко объяснить, в чем дело, но я не мог отпустить ее, пока она была в таком состоянии. Я не хотел, чтобы она выцарапала мне глаза. Коньяк разлился и подтекал ей под щеку. Комната пропахла коньяком. На полу поблескивали осколки стекла.

— Чертов американец! — кричала она без передышки.

Положение мое было смешно, во мне проснулась прежняя симпатия к ней. Ей-то уж точно нужны были не только мои деньги, в противном случае она вела бы себя потише. А как она была хороша в своем неистовом гневе, — глаза горели безумием, плечи вздрагивали, она брыкалась. «Хороша», может, и не совсем подходящее слово, но Йенни была искренна. Она напоминала норку, у которой тельце движется как бы отдельно от шкурки. Человек похож на свою душу. Глупость костенеет в самодовольстве.

— Прекрати, Йенни, хватит уже, — сказал я. — Мне надоело так сидеть. Сама подумай, вдруг кто-нибудь придет и сфотографирует нас. Мы попадем в газеты.

Мне не следовало шутить. Йенни взбесилась еще больше, изо всех сил она старалась освободиться. Я заломил ей руки так, что она взвизгнула, но оставлять скамью пыток не пожелала. Ей удалось немного приподняться и сдвинуться в сторону, но и был начеку и снова прижал ее к полу. Наконец она заплакала уже тихо и перестала биться.

Я встал и, не говоря ни слова, начал прибирать в комнате. Йенни доползла до стены и прислонилась к ней спиной. Я вышел победителем, хотя был неправ. Правый всегда в невыгодном положении, — ведь, кроме всего прочего, его угнетает мысль, что случилось невозможное.

Убирая, я покосился в ее сторону.

— Встань и умойся! — сказал я. — А потом подумаем, как тебе вернуться в Осло. Здесь, в усадьбе, тебе, разумеется, нельзя оставаться, да и вообще в Гране, вспомни об Антоне Странде.

Она с трудом поднялась и начала умываться. Я спросил, почему она приехала, не предупредив меня заранее.

— Я позвонила в Гран, к лавочнику. Нет, нет, не бойся, о тебе я не спрашивала, я знала, что тебе это не понравится.

— Будь любезна и расскажи, о чем же ты беседовала с местным лавочником.

— Понимаешь… когда меня уже соединили, я испугалась, что тебе это не понравится. И потому спросила Нирюдов. Просто так, чтобы что-то спросить и дать отбой. Понимаешь? Я боялась звонить и очень нервничала, а позвонив, разнервничалась еще больше. Ведь ты мне не писал и не звонил. И вдруг мне говорят, что Нирюдов нет, что у них во всей усадьбе остался только гость. Какая-то охота на оленей, домой вернутся только завтра. Вот я и подумала: раз ты в усадьбе один, то хорошо бы… Конечно, я идиотка, но у меня не было на уме ничего дурного, я села в поезд…

Она жалобно плакала над тазом для умывания:

— Другой такой дуры больше нет.

Я стоял и смотрел на ее спину. Она спустила с плеч платье. Ее мягкий стан белел над юбкой, словно береза на холме.

— Это ты убила Антона Странда? — спросил я.

Перестав плакать, она застыла над тазом, и ее позвоночник напомнил мне змею.

— Думай что хочешь, меня это не касается, — наконец проговорила она, голос ее охрип от долгих рыданий. — Теперь ты небось чему угодно поверишь. Ты такой же страшный человек, как отец. Не все ли равно, кто убил Антона? Мне это безразлично!

Я хотел огорошить ее, пока она не успокоилась, но оказался сам огорошенным. Ей безразлично! Меня поразило, что и мне это тоже безразлично. Наряду с интересом к этому делу я испытывал к нему глубочайшее равнодушие и в душе был с ней согласен. Не все ли равно, кто стрелял? Может, я и задал-то свой вопрос, чтобы перевести разговор на другую тему, лишь бы не возвращаться к тому, как я провел этот вечер.