Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

– А Борода? Боб? – спросил я.

– Борода? Он там жил и тут живет. У всех художников одна жизнь – жизнь в искусстве. Ну, а Боб – он и в Африке Боб. С ним нигде ничего не делается и не сделается. Поскольку у него хороший консервант – женщины. Женщины замечательно предохраняют от плесени и скисания. Надо быть идиотом, чтобы предохраняться от женщин. Исключая присутствующих.

И он уснул. И снилась ему, я был в этом уверен, не прошлая и не эта жизнь, а причудливое сплетение слов и символов, которое распускалось у него в груди, как весенняя мимоза.

Эта пещера и есть, наверное, мир теней, Аид. (Я стал дремать). И нет в этой стране никакого устройства, нет мощеных улиц, нет домов, нет фонарей и нет виселиц, нет солнца и нет звезд… И так темно тут, так темно, что темнота превратилась в лед и все застыло, и тени не отбрасывают своих теней… И я среди этих теней, я тень той тени, что была когда-то желтой плотью дня… Я уронил голову, встрепенулся, огляделся вокруг. Все спали. Потом как-то все разом зашевелились, проснулись, стали зевать, похохатывать, перекидываться словами и снова дремать и клевать носами.

И опять мы спали, примостившись на досках и щитах. Сестра лежала рядом со мной и я чувствовал на себе ее взгляд. Потом шепот:

– Спасибо тебе за все. Ты вернул мне его , моего ребенка, – глаза Сестры светились счастьем.

Мне стало не по себе: кого я вернул ей? Ведь ее ребенок погиб. Он ушел туда, откуда пришли мы: я, Рассказчик, Борода, Боб… Неужели?.. И тут только я понял причину ее отстранения от Боба, понял, что имел в виду Рассказчик, понял значение ее взглядов в сторону Боба. Никакой загадки тут не было. Это был взгляд любящей женщины, которая любуется своим сыном. Своим, и ничьим больше!

– Я только одного не пойму, – продолжала шептать Сестра, – там мне условие поставили: я нахожу его , но теряю всю свою будущую жизнь. И я вот думаю теперь, хорошо, а как же тогда он появился на свет? А еще я все время вижу одни и те же сны и никак не пойму – это сны о том, что у меня уже было и никогда не будет, или о том, что будет, но чего никогда не было? Еще во мне прямо-таки животный ужас от слов «тиф», «рак» и «нелепица». Не знаешь, почему это? И еще я не могу вспомнить имя одного человека. Вот когда смотрю на него , мне кажется, что я знаю. А сейчас вспомнить не могу. Может, ты подскажешь? Может, это ты? Как твое имя?

И я сказал, как уже сказал кто-то до меня:

– Мое имя Никто. А он … Он сам найдет тебя.

«Да что же это такое!» – думал я, и так было тревожно, словно это была наша последняя минута, длящаяся вечно.

А когда после сна мы продолжили наш путь, то опять оказались в огромном сводчатом зале с земляным полом, устланном серой листвой высохших иллюзий, деревянными грубо сколоченными столами и скамьями, с факелами вдоль осыпающихся стен. Место это, оказывается, называлось «Площадью Воздаяния». Если красная краска на стене не врала. Надписи на стенах обычно говорят правду. И было все то же: и скамьи, и люди, и мерзость, и нищета. Монумента не было, жаль. Монументы бодрят. Сестра прижалась ко мне.

Прошел, озираясь, сутулый мужчина. Он шарахался от встречных и дребезжащим голосом подбадривал себя:

– Я славный Архип Кузьмич, зять бабы Зины. Я славный Архип Кузьмич, зять бабы Зины.

Не ведал Архип Кузьмич: боязливым в озере гореть. Заметив нас, он подошел ко мне. Обрадовался. Чему?

– О! И вы тут? А на меня в парке рысь прыгнула. На самом-то деле это желтый пакет запутался в ветвях и трепетал на ветру: фыр-р-р, фур-р-р… А мне показалось: рысь. Вот и не выдержало сердчишко, – он жалко хихикнул. – Я славный Архип Кузьмич, зять бабы Зины…

Не иначе как сквозняком занесло Джозефа Пью. Рассказчик точно описал его. Пью приставал ко всем по очереди, как банный лист:

– Ножи точить, бритвы править! Кого обуть, кого раздеть? Лужу, паяю, золото скупаю! Кровь пускаю, грехи отпускаю!..

И все, за неимением всего, отмахивались от него.

Желтый Пью, взметнувшись под потолок, упал, как коршун, на бедного зятя бабы Зины.

– Золото! Золото! Покупаю золото! – проорал он над ухом Архипа Кузьмича.

Тот грохнулся замертво, а Пью с диким хохотом упал на стол, за которым сидел с дружками пьяный ухажер Сестры и уговаривал очередную банку сивухи, почесывая волосатую грудь.

– Гвазава! – взвыл Пью. – Вот ты где! Ты что мне всучил в прошлый раз?!

– Смотри, – Рассказчик кивнул на хорошенькую, явно не из этих мест, женщину. Публика расступалась перед ней, пялила глаза. Красавица, как одинокая волна, шла по серому залу, и видно было, что у всех душа, как пена, поднимается к горлу. Лицо она прикрывала платком. Услышав вопль «Гвазава!», она вздрогнула и подошла к столу, за которым волосатый пьяница отбивался от настырного Пью. Она похлопала Пью по плечу. Тот обернулся, поклонился даме и исчез. Бывший ухажер Сестры взял женщину за плечи и захохотал: «Ты! Ты!» Красавица опустила руку с платком. В носу у нее, как у туземки, висело большое золотое кольцо.