Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

– Когда вы ушли, – начала свой рассказ Сестра, – нас осталось человек пятнадцать. Мы жались друг к другу, как котята, стараясь не раствориться в этой дикой толпе. Мне толпа стала напоминать какую-то бесформенную тушу гигантского паука с множеством глаз и липких тонких лапок. Как в твоих, Рассказчик, древнегреческих мифах. В нашей группе были в основном женщины, два старичка, инвалид и детей… трое. Казалось бы, лишения должны были сплотить нас, но… Еще на уроках русского языка меня эти «но», «вдруг», «однако» всегда приводили в трепет. Вроде как все хорошо – но! вдруг! – как крысы из углов… Кстати, о птичках, о дрофах. Крысы – интереснейшие создания.

– Да-да, «Чума» Камю, «Крысолов» Грина, «Дата Туташхиа»… – поддакнул Рассказчик.

– Мне о них много инвалид рассказывал. Над крысами, как над людьми, любят эксперименты ставить. Как-то голодных крыс запустили в комнату с бассейном, посреди которого на островке оставили еду. Думаете, они ринулись наперегонки? Как бы не так! Одни остались на берегу, а другие сплавали за едой, вернулись и всю ее отдали тем, кто поджидал на берегу. Раз так, эксперимент усложнили. Запустили только одних пловцов. Все поплыли? Не тут-то было. Часть поплыла, а остальные их на берегу поджидают. И так вплоть до двух последних крыс-пловцов: одна поплыла, вторая осталась и слопала то, что ей принесла первая. То же самое произошло и с той партией крыс, которая в первом эксперименте оставалась на берегу. Одни кормили других, включительно до двух последних.

– Да-а, – сказал Рассказчик. – Не прав Михаил Евграфович, не прав с двумя генералами. Им и мужик-то был ни к чему, рано или поздно один генерал стал бы кормить другого.

– А мне, – сказала Сестра, – всякий человек, рвущийся к власти, напоминает крысу, которая ждет на берегу. Вплоть до последней.

– До первой, ты хочешь сказать, – поправил ее Рассказчик. – Интересная получается вещь: изначально существует некая цепь предопределения, кривая распределения крыс по силе воздействия друг на друга. И истинно свободны всего две крысы: наисильнейшая – господин, которую кормят все, и наислабейшая – раб, которая кормит всех, а остальные, то есть практически все, (n – 2), если быть точным, влачат полурабское существование, урывая у слабого то, что тут же вынуждены отдавать сильному. И так всю жизнь: у слабого урвать, сильному отдать, а в процессе передачи материальных благ от слабого к сильному урвать что-то и себе. И о каком нравственном возрождении общества может идти речь, если общество состоит из крыс? Извини, Сестра, я опять увлекся. Продолжай.

– Я тебя поправлю, Рассказчик, – вмешался я. – Крысы передают материальные блага в сторону повышения потенциала, а люди сваливают их в некую потенциальную яму, как в общественный нужник. Крысы стоят в эволюции, видимо, выше нас.

– Кстати, величайшим крысоловом всех времен и народов был не гамельнский Флейтист, о котором свидетельствуют сто тридцать семь летописей и прочих древних документов, а также семьсот двадцать пять песен, баллад, поэм, повестей и сказок, – а одноглазый бультерьер Билли, – сказал Рассказчик. – А величайшим мышеловом была черепаховая кошка Таузер. Она за свою жизнь поймала 28899 мышей.

– О, господи! Да кто же их считал? – спросила Сестра.

– Кошка, – сказал Боб.

– Что-то мы все о крысах да о крысах, – сказала Сестра. – Дошли слухи, что вы все погибли, и мы оставили всякие надежды. Началась у нас пьеса Горького «На дне», только без слов и восклицательных знаков. Говорить было тошно, не о чем да и сил не было. И если раньше я себя и других людей воспринимала как нечто сложное и глубокое, то в те дни все стали вроде блюдца с водой – толкни и расплещется весь. Смотришь на него, а он весь в одном желании – поесть. Раньше, я говорила, мы как-то жались друг к другу, а тут стали расходиться с каждым днем все дальше и дальше, точно каждый боялся, что другой съест тебя. Так и находились на расстоянии пяти метров друг от друга. Чувства до того обострились, что я, например, стала всем телом ощущать присутствие другого человека, как что-то темное, тяжелое и опасное. Несколько дней, а может, и недель есть вообще было нечего. Голодали. Я к голоду всегда относилась серьезно. Это, наверное, у меня в крови. У моей мамы после войны и голода вены на руках как корни деревьев стали… О, мама миа! После какой войны? – испуганно взглянула на нас Сестра и продолжила: – И всегда мне было странно, что люди вдруг добровольно голодают, а врачи убеждают их в пользе этого голодания!