Эдуард Семенов - Допельдон, или О чем думает мужчина?

Я должен был снова начать писать. Ведь такие люди бояться одного. Правды. Боятся, когда о них станет известно. Они предпочитают обделывать свои делишки по-тихому, без свидетелей.

Снова вбегает сын. Подозрительно быстро. Ставит передо мной пластмассовую бутылку с красным Дедом Морозом на этикетке.

— Вот, пей! — говорит сын и вопросительно смотрит на меня.

Бутылка с шипением открывается, и коричневая сладкая жидкость, вспенившись, переливается через край. Проливается на пол.

— Осторожно! Какой же ты у меня папка!

Он пытается подобрать слово.

— Какой?

Сын пожимает плечами и снова хитро с прищуром смотрит на меня. Явно что-то хочет спросить. Киваю ему головой.

— Ну что? Говори.

— Мы скоро?

Делаю глоток. Шипучая вода неприятно бьет в нос и приятно щекочет нёбо. От холода сводит зубы. Вытираю губы.

— Ну я же просил всего десять минут.

— Вообще-то, уже двадцать прошло.

Смущаюсь.

— Да? Ну ладно. Тогда иди, позови Виктора. Мы кое-что с ним обсудим.

Виктор играет главного злодея. И именно с ним у главного героя идет непримиримый бой.

Сын убегает. Я смотрю ему вслед и снова ловлю себя на мысли, что он как-то все уж очень быстро делает. Раньше этого за ним что-то никогда не замечалось. А тут просто летает. И воду принес, и за Виктором побежал. И ни разу даже не огрызнулся. Интересно почему? Хочет поскорее свалить или…

Снова тишина…

Чего греха таить, благородные мотивы в моих мыслях присутствовали, но на первом месте стояли мысли о хлебе насущном. Все те же деньги. Моему сыну было уже почти три года. Нужно было обеспечивать семью. А сдачей в аренду помещения было не заработать. До Борисыча у нас дела шли не важно, а после того, как Борисыч исчез, торговля пошла уж и совсем плохо.

Откуда-то разом повалили проверки: налоговая, менты, СЭС, пожарные…

В общем, меня просто съели. Я не умел договариваться.

Да и не мое это было. Коммерция. Не мог я работать на складе, не тот у меня склад ума. Оп-па, каламбурчик!

…Приходит Виктор. За ним спускаются и остальные ребята. Я прошу их пока остаться в коридорчике, подождать.

— Вить, давай повторим эту сцену еще раз. Давай ты возьмешь в руки нож. Но только теперь ты ударишь им сына моего не снизу, а сверху. А он выбьет нож ногой. Вот так. А потом схватит за горло…

Показываю. Мальчишки из коридорчика внимательно следят за моими движениями. Получается красиво и убедительно. Вижу даже, что кое у кого загорелись глаза.

Еще бы! Ведь это бой из моего прошлого, я столько раз прокручивал его в голове. Ведь все могло бы было иначе, если бы…

Я смотрю на актеров.

— Вы поняли, что надо делать?

Они кивают головой.

— Тогда все. Снимаем!

Я смотрю через видоискатель на своего сына. Навожу резкость. Кричу.

— Внимание, мотор!

Камера работает. Актеры дерутся. И я снова возвращаюсь в свое прошлое. То, где я еще верил, что можно увернуться от прямого неожиданного удара, и где один человек легко бы мог справиться с бандой отморозков.

Где я верил, что правда всегда побеждает…

Допельдон! Может быть, это слово из моего детства. Какой же я тогда был наивный. Мне потребовалось двадцать пять лет, чтобы понять, что такое возможно только в кино. Допельдон. Возможно, это слово как раз и обозначает то чувство, которое испытывает отец, глядя на своего взрослеющего сына, и которому обидно оттого, что он никогда не сможет рассказать ему обо всем, что случилось когда-то с ним.

Ну как такое рассказать? Да и все равно ведь не поймет. У него сейчас другие интересы, другая жизнь, сладости и те другие… Даже чтобы понравиться девчонке, не надо с кулаками лезть на толпу отморозков. Достаточно прыгнуть на велосипеде в бассейн…

Драка закончена. Сын смотрит на меня вопросительно и несколько раздраженно:

— Ну что… еще один дубль?

И мне, конечно, хочется его снять. Хочется, чтобы он выразил на лице, хотя бы те эмоции, близкие к тем, что испытывал когда-то я, стоял на крыльце своего склада и огрызался до последнего, пока не потерял сознание.

Но откуда ему знать о таких эмоциях? Ведь сын — еще мальчишка. Поэтому, когда он хочет выразить эти чувства на своем лице, получается только смешная и нелепая гримаса. Уж лучше совсем без нее.

Я, наконец, ломаюсь и машу рукой.

— Все хватит! Всем спасибо! Съемки закончились!

Все радостно хлопают в ладоши и начинают расходиться. В комнате остаемся только я и сын. Он смотрит на меня с вопросом. Я понимаю, что сын хочет тоже уйти. Ему скучно. И я отпускаю его: