Вольфганг Херрндорф - Гуд бай, Берлин!

– О боже, боже, – произнесла мама и закашлялась.

Остаток дня я провел в кровати. Я лежал на боку и теребил рулонную штору, она покачивалась надо мной в лучах вечернего солнца. Штора эта допотопная, она у нас минимум с тех пор, как мне было три года. С того времени мы пять раз переезжали и всегда перевозили ее с собой. Я только тогда осознал это в первый раз – когда лежал на кровати и теребил ее. Из сада доносились голоса родителей. Отчитывали индийца. Наверно, он просмотрел какой-нибудь блеклый лист в бассейне. У отца был день большого ора. Потом я слушал щебет птиц, а потом стало смеркаться и все стихло.

Темнело, а я так и лежал, смотрел на штору и думал, сколько еще все это будет продолжаться. Сколько еще я пролежу так, сколько мы еще проживем в этом доме, сколько еще мои родители будут терпеть друг друга.

Я был рад, что скоро снова увижу Чика. Только это меня тогда и радовало. Мы не виделись с самой аварии на автобане, то есть четыре недели. Я знал, что его отправили в какой-то интернат, в котором никакого общения с внешним миром не допускается, даже письма не разрешают получать.

А потом было судебное заседание. Я, конечно, до смерти волновался. Уже само здание суда изнутри – жутко страшное. Огромные лестницы, колонны, статуи вдоль стен, как в церкви. Во всяких там шоу типа «Суд идет» не показывают, что когда приходишь в суд, то сначала ждешь пару часов в этих мрачных помещениях, где кажется, будто ты на собственных похоронах. Об этом я и думал, пока ждал, когда меня вызовут. А еще о том, что в жизни ничего больше не украду – даже жвачку из магазина.

Когда я вошел в зал заседаний, судья уже сидел там на своем месте. Он жестом показал, где мне сесть – за столик, похожий на школьную парту. На судье было черное пончо, а справа от него сидела какая-то женщина, которая ни на минуту не вылезала из Интернета – по крайней мере, впечатление было такое. Время от времени она печатала пару слов, но за час ни разу не отрывалась от монитора. А слева от судьи сидел еще один тип в черном пончо. Как потом выяснилось, прокурор. Видимо, черная одежда – одна из важнейших составляющих судебного процесса. Пока я ждал снаружи, мимо постоянно ходили люди в черном, и мне вспомнились белые халаты врачей и медсестра Ханна, и я был очень рад, что через черную одежду, по крайней мере, не просвечивает нижнее белье.

Чика в зале не было. Он вошел в сопровождении сотрудника интерната минуту спустя. Мы с Чиком крепко обнялись – против этого никто не возражал. Но поговорить нам не дали, судья сразу начал задавать вопросы. Он спросил у меня имя, адрес и все такое, а потом то же самое у Чика. После этого судья стал задавать те же вопросы, на которые мы уже отвечали полицейским. Зачем – не знаю, он ведь все ответы уже знал из протоколов, и «обстоятельства дела», как он выражался, были более-менее ясны. Я просто еще раз рассказал все, практически как было, так же, как раньше рассказывал полицейским – ну, все, кроме нескольких мелких деталей. Кроме того, что я в больнице зарегистрировал Чика под именем Андре Лангина, и прочей ерунды. Такую мелочь вполне можно было опустить, это все равно никого не волновало. Что в первую очередь интересовало судью, так это когда мы впервые взяли машину, где мы ездили и почему мы это сделали. Это был единственный сложный вопрос – почему? Ответа уже пытались добиться полицейские, а теперь судья хотел еще раз услышать точную причину, а я действительно не знал, что сказать. К счастью, тут он сам стал предлагать нам варианты ответа. Может, например, мы сделали это ради развлечения? Ради развлечения. Ну да, ради развлечения – самое правдоподобное, хотя сам для себя я бы не так это сформулировал. Но не мог же я сказать судье, что мне хотелось поехать в Валахию. Не знаю. Я как-то не был уверен, что судью заинтересует история с Татьяной Козик. Как я нарисовал для нее портрет Бейонсе, как ужасно боялся показаться ей жутко скучным, и как мне захотелось хотя бы раз в жизни не быть трусом. Поэтому я сказал, что «ради развлечения» – это примерно правильно.

А вот сейчас я сообразил, что в одном месте все-таки соврал. Из-за речетерапевтши. Мне не хотелось, чтобы у нее из-за нас были какие-то проблемы, она ведь была с нами жутко мила. Так что я вообще не стал упоминать о ней и ее огнетушителе. Я рассказал судье ровно то, что уже говорил полицейским, а именно: что ногу Чик сломал, когда «Нива» упала со склона и перевернулась около пяти раз, что после падения мы по полю доковыляли до больницы – и никакой речетерапевтши, ничего.