Андрей Иванов - Копенгага

Пока мы там жили, в моей голове вместо слов и мыслей был шум проезжающих грузовиков, крик соседа, лай Акбара, сопение кота Васьки; меня беспокоило тарахтение игрушечных автоматов, будоражил стук пяток соседской девочки сверху, пугало буханье составов. Меня наполняли простые вещи: кудахтанье кур, хруст капустного листа на зубах кролика, шуршание камыша, поблескивание солнца в болотной воде. Пыль на дороге. Хлопок мышеловки. Пепел из трубы фабрики. Крик ворон, чаек, сладковатый запах свалки, масла, гари. Труба за лесом, болота, сырость погреба. Слова, написанные на стенах гаражей; отдельно произнесенные слова плыли, плыли, как пузыри, а потом, не зная к чему пристать, лопались, и образовывалась пустота, из которой я вышел и от которой все больше и больше удалялся.

А еще был гул в печи. Точно такой же, как в этой топке. Теперь у меня есть четыре тонны угля и бойлер. И живу я в замке. Для всех я исчез, пропал, растворился. Меня наверняка давно записали в покойники. А я жив, и живу я в датской хиппанской деревушке. В замке.

Если я когда-нибудь вернусь, и меня спросят, где я был, скажу, что жил в Дании. Если меня спросят, что я там делал, отвечу: отапливал замок. И ничего объяснять не стану. Не обязательно докладывать, что замок в сущности руины и что жил я в основном в подвале, возле бойлера.

Бойлерную выбрал сам. В замке шестнадцать комнат. Шестнадцать комнат! И ни в одной спать невозможно. Бойлерная. Единственное место в целом замке, где как-то можно согреться. Я отсюда совсем не вылезаю. Только с золой. Так много комнат, и ни в одной невозможно жить. Сквозит повсюду, сыро везде, холодно и неуютно. Сколько угля ни жги, ничего не меняется. Можно спалить весь замок, все равно не согреться. Плесень въелась под кожу. Испытал печи в каждой комнате. Все они чадят и ни черта не греют. Некоторое время спал в очень маленькой, похожей на чулан комнатушке с театральной драпировкой.

Хиппаны сняли сказку «О потерянном свете». Зачем она была им нужна? Мальчик бегает и ищет свет, чтобы вернуть его в мир, который все больше и больше погружается во тьму. Вот они чем дышат. Вот чем живут.

В этом чулане остались некоторые атрибуты ведьмы. Метла стояла в углу, над ней на гвозде шляпа, в шкафу нашел мантию, на столе был стеклянный шар со светодиодами внутри. Меня это все рассмешило, и я решил попробовать жить в этой комнатке. Тем более там была электрическая батарея, которыми в Хускего запрещается пользоваться ввиду экономии (у датчан даже в хиппи-коммуне полно всяких запретов, правил и исключений). Пока нет никого, можно ею пользоваться, — никто не заметит. Я включал ее по ночам, ставил к самой спине, вернее, сам к ней придвигался, с опаской… До первого дождя. Там так капало, что измотало все нервы. Я боялся, что меня током шарахнет. Батарея была старая, с хрусткой пружиной накаливания, к тому же была она прикована цепью к стене! Ушел я оттуда. От этой сырости. Весь второй этаж такой. Всюду течет. И вид из окна был печальный — на поляну с засохшими деревьями. Старик почему-то не разрешал их спилить.

— Надо убедиться, что деревья умерли и не продолжают жить, — так он говорил, когда к нему приходили с просьбой о дровах, о валежнике…

Говорил он редко, и только у себя на семинарах или на своих собраниях. Это случалось не так часто, но коли рот откроет, тут уж, будь здоров, такое услышишь, чего ни в одном театре никогда не услышать. Про комнаты он тоже тогда так красиво завернул… Хотя, может, он и прав; может, он и мог бы разместить сорок пять человек в замке… если надо, мог бы и сто. Я в этом уверен. Он и без воды мог обходиться в Индии. Кружка воды на все, рассказывал он мне.

— Кружка воды, чтобы помыться и напиться. Кружка воды в сутки! — восклицал он, делая страшные глаза, изливая укор.

Тем самым он хотел сказать, что нам-де грех жаловаться; я, мол, тут у него, как сыр в масле… Ну-ну… Сорок пять человек в шестнадцати комнатах. Если надо, он бы тут военный лазарет устроил! Шестнадцать комнат! Только ни в одной из них я почему-то спать не мог, не говоря о постоянном местонахождении.

Даже в той комнате, в которую меня изначально поместили с ногой, завелась какая-то вонь. Возможно, это я тогда кальян разбил. Из-за этого. В нем было старое вино, сквозь которое уже полкило гашиша скурили, и оно въелось в ковер. Воняет теперь. Войти тошно. И ничего не сделаешь. Смешно подумать, ковры тут в большинстве случаев прибиты к полу гвоздями. Я был поражен, когда первый раз заметил. Настоящие ковры, которые старик возил с хиппанами со свалки, прибиты к полу гвоздями. Точь-в-точь, как у Лешки дома было. В общем, я тут не случайно. Я тут на своем месте. Меня этот замок ждал. Ведь я родился на болотах. Я плоть от плоти житель Хускего. Я как очухался в замке, как пришел в себя, носом повел, чую — родной дух, меня аж за душу взяло. Никто другой сюда не мог угодить истопником вместо меня. В этом есть своя логика. Только думать не хочется обо всем этом. Можно принять свою судьбу, можно смириться, но анализировать тошно. Можно понять почему, можно восстановить цепь событий, только кому это надо? Если убрать «судьбу», то останется одно — я. А этого уже не вынести.