Андрей Иванов - Копенгага

Очень, — приговаривал я, выпуская дым, впадая в столбняк.

— Смотри, я вон… на пальцах у меня… во, Ханни, смотри, смола от нее… скаталась, пока крутил…

Скатай гашиш себе на маленький, — пошутил он, и загоготал, плюясь дымком. Я тоже зашелся смехом…

О, какой момент! О, как нас выбило! Хорошо, что предусмотрительно до того мы отыскали нашу платформу.

И все равно после этого косяка мы ее вторично искали. В два раза дольше!

Затолкались в вагон. Вроде забыли купить билет. Вспомнил, что я купил билеты, я просто забыл об этом и чуть не купил их у контролера…

Мы втроем посмеялись над этим. Контролер с пониманием приговаривал, чтоб мы поосторожней, чтоб мы повнимательней… Фигню там какую-то плел себе под нос, прикладываясь к козырьку… Дуралей старый… И все жестами показывал, чтобы, мол, в вагоне ни-ни, ни буль-буль… И подносил воображаемый стаканчик к губам, да пальцем грозил. Он думал, что мы напились. Мы ему в этом усердно подыграли. Показали запечатанные бутыли вина и сказали, что не собираемся их открывать в вагоне — нечем, нечем открывать… Дома, дома откроем… Он снова погрозил нам пальцем. Палец его долго висел в воздухе восклицательным знаком, и я не знал, к какому бы предложению его приделать. С чего бы ни начал разговор, язык не поворачивался, и палец контролера так и качался надо мной, как стрела.

Ехать было далеко… Выбило так, что дорога стала бесконечной… Станции выплывали из темноты медленно, неохотно; синяя ночь удерживала, не отпускала, вплеталась в слова, держала за душу…

Как только мы тронулись, Хануман стал говорить, но с каким трудом он выговаривал слова! Он их вынимал из себя всем телом, всеми морщинами на лице… А потом пружина сорвалась, форточка хлопнула, в вагоне образовался сквозняк, и его понесло… его было просто невозможно остановить! Его прорвало!

Меня носило не только со сканка, но еще и с грибов, накатывали легкие волны, поэтому фрагменты его рассказов перемешивались, выстраивались в абсурдную цепочку, станции шли не по порядку, не в соответствии с картой, мост нарисовался не там, где надо, мир опрокинулся, он стал нарезкой, я чувствовал руку редактора, он криво наляпал, он забыл, что за чем следует… в голове плыли разноцветные шарики, переворачивались и кувыркались гномики, забивались какие-то гвозди, почему-то резиновые…

А разве есть резиновые гвозди?..

Ну, если есть резиновые пули, почему бы не быть и резиновым гвоздям?!

Резонно… Продолжай!

Он продолжал: сказал, что недавно встретил Свеноо, бывшего стаффа в Фарсетрупе, он снова взялся за молоток, опять за старое, плотничать!

Резиновыми гвоздями?

Нет, совсем без гвоздей! Строит какие-то домики, викингские юрты, коттеджи, избы, хер знает что! Малый совсем пропил себе мозги! Говорит, что платят очень хорошо. В Дании, говорит, на это спрос.

С чего бы это?

Я с грустью подумал о том, что однажды Свеноо одолжил мне по пьяни огромную сумму денег — и я ее, естественно, не вернул. Доверчивый мужичок решил помочь нелегалу… Я давно в нем приметил неконтролируемое сумасбродство и альтруизм, преданность гуманистической идее — «всем помогать!», ну и не мог не воспользоваться… Грех было не нагреться…

Хануман сказал, что Свеноо обрадовался ему, и когда спросил про меня, то говорил без злости, а с грустью, по-доброму, мол, как там Йоган, как там у Юджина дела, хотелось ему знать: все ли у меня в порядке… Ханни утверждал, что ему показалось, будто на самом деле Свеноо переживал за меня, а не про бабки вызнавал. Он сказал Свеноо, что сто лет не видел меня и что я обязательно отдам ему деньги, как только у меня все наладится. Свеноо стал отмахиваться, как только были упомянуты бабки.

Я сказал Хануману, что никогда ничего не отдам Свеноо, даже восьми долларов из восьмисот, которые тот мне ссудил.

Свеноо, конечно, хороший человек, — сказал Хануман, — но, ты прав, капусту ему возвращать необязательно…

Ханни рассказал, что жена Свеноо, с которой он давно не жил, подала на развод. Потому что нашла кого-то. Свеноо запил пуще прежнего. На развод почему-то требовалось тридцать тысяч. Он постоянно таскал Ханумана по барам, пил и цедил сквозь зубы: «Тридцать тысяч! Тридцать тысяч!».

Он стоял перед выбором: продать либо мотоцикл, либо машину.

Ну, ты же знаешь, как он любит мотоцикл! Он его ни за что не продаст, — усмехнулся Хануман. — Но машину он тоже не сможет продать, она ему так необходима!

Ханни опять усмехнулся. Дилемма, перед которой оказался Свеноо, смешила Ханумана. Но он как-то горько усмехался. Мол, с жиру пес бесится.