Андрей Иванов - Копенгага

Был он квадратноголовый, лепешколицый, с ужасной ямочкой на подбородке. И какой-то черный. Еще более пятнистый и серый, нежели Непалино. Он был очень грубо отесан, этот Сом. У него не было манер совершенно. Он только огрызался и вел какую-то только ему известную войну с Хануманом.

Постоянно пытался играть со мной в шахматы. Хотя это было бесполезно… Он и сам знал, но все равно настаивал, и было в этой его настойчивости нечто похожее на игру в спортлото, он садился передо мной, расставлял фигуры на доске, двигал их так, точно ждал удачи: авось повернет таким образом, что он выиграет?! Но не получалось: все время проигрывал, и все равно опять бросал вызов. Думал подолгу над каждым ходом, но проигрывал всегда одинаково безнадежно. Никогда не оказывал хоть чуточку больше сопротивления, чем обычно. Проигрывал — и все. И не просто проигрывал, а проваливался. Пролетал как ведро в колодец! Со свистом!

Однако у Ханумана выигрывал. Собирался, как самурай на схватку со смертью. Зазывал его издалека, расставлял фигуры, бросая колючие выстрелы-взгляды, поигрывая желваками, а потом очень напряженно сидел, чеканно передвигал фигуры. Так сосредотачивался, что я даже вместе с ним в кухне не мог находиться — такое от него тогда исходило напряжение; даже воздух вокруг него наливался электричеством его ненависти, он аж вибрировал. Думаю, нипочем я не выигрывал бы у него, если б он и на поединки со мной собирался так и с таким вот злым ебалом сидел, постреливая ядовитыми глазюками.

У него была необычная по сравнению с прочими в нашем лагере ситуация, которая позволяла ему вызывать в других не раздражение, а сочувствие. В его деле не было никакого политического прошения, никакого религиозного конфликта, ничего такого. У него была немецкая жена. Вот и все. Он был женат на немке. В этом и состоял его кейс. Там было что-то с визой…

Приезжала она к нам частенько.

Отвратительная, в рыжий крашеная алкоголичка. Ждала, когда Сому разрешат въехать легально в Германию, чтобы их брак возымел силу. Не могла дождаться. Все приезжала и приезжала.

Но немцы отчего-то не давали Сому визы. Они все ему писали, чтобы он ехал к себе в Непал и оттуда попросился. Сом ехать в Непал не желал, он сидел в лагере беженцев в Фарсетрупе и пытался получить визу в Дании.

Датчане отказывались способствовать ему в этом.

С какой стати?

Сом ругался. Постоянно ругался. Негодовал! Он, видите ли, уже устроил свою судьбу, ничего другого ему не надо, только позвольте въехать и поселиться с женою в Германии! Но нет, эти чертовы мерзавцы ему чинили препятствия! Не было человека во всей Дании, кто бы не знал эту историю. Про него даже в газетах писали. Потом сняли какой-то фильм про беженцев, очень дурацкий, и Сома там тоже показали. Он в нем на плохом датском рассказывал свою историю. Несмотря на то, что он говорил по-датски, все его слова прописали субтитрами снизу — так вот плохо он говорил.

Но даже после этого фильма ему не дали визу. Наоборот, еще раз посоветовали ехать в Непал, делать там свой непальский паспорт, который давно уже весь вышел… и вот тогда, может быть…

Сом ходил синий от ярости. Немецкая жена была в отчаянии. Она приезжала к нему каждые две недели на старом «фольксвагене».

Это было зрелище, которое нельзя было пропустить. Она громко хлопала дверцей, выносила ящик пива, тащила по-мужицки — коленками врозь — в его комнату. Китаец загодя испарялся. Она хозяйничала, что-то громко выговаривала Сому, который стыдливо тащился за ней с сеточкой какой-то жрачки, с блоками сигарет и бутылью виски. Они запирались и не показывались долго-долго, а потом выходили в халатах и шли мыться. И мылись долго-долго-долго.

Бедный Сом был всегда так изможден после ее наездов…

Она была, очевидно, много старше его. Даже принимая во внимание антропологическое свойство желтых долго сохраняться и выглядеть мальчиками в сорок пять лет. Даже знание этого не спасало положения. Было видно, что ей уже далеко за сорок, а Сому, вероятно, не было тридцати. В любом случае, такая мерзкая была она баба, что сколько бы ей ни было, это дополнительно ничего не смогло бы сообщить их союзу.

Сом ее очень стеснялся. Прятал в своей комнате, громко исполнял свой супружеский долг, а потом торопил обратно в Германию. Но та никак не торопилась уезжать. Частенько случалось, что, напившись, она выбиралась из комнаты, выходила на кухню и заводила с кем-нибудь беседу. Приставала к эфиопу Самсону. Тот был такой смазливенький, но плохо говорил по-немецки. Только лыбился Аршаку за картами, а Аршак мне говорил: