Олег Врайтов - Записки фельдшера

— Вы оба — на отчислении, — тихо, отчетливо произнесла Гиена. — И я не я буду, если вы своих дипломов не…

Договорить она не успела. Окно не выдержало, поскольку студенты второго курса его трясли. Фрамуга, плохо еще по моей памяти державшаяся в полуоткрытом состоянии, соскользнула с упора и с размаху ударила металлической ручкой в стекло, которое с режущим слух хрустом разлетелось. Осколки брызнули на крыльцо, зазвенев по бетону.

— Ай! — вскрикнула Алена, неверящим взглядом смотря на быстро набухающую бордовым полосу, наискось пересекающую ее левую голень. — Ой! Ой…

Толик одним прыжком оказался возле нее, успев подхватить при падении.

— Медсестру зовите!

Девочки загомонили.

— Да на больничном она, там третий день закрыто.

— «Скорую» тогда, живо!

Знакомое слово словно толкнуло меня в спину. В конце концов, чем ситуация отличалась от уличного вызова? Разве что отсутствием Кости.

— Не надо никого звать. — Я торопливо раскрыл рюкзак, доставая пакет с «ремкомплектом». — Стас, еще стулья тащи, ее положить надо. Толян, ногу повыше подними!

Пробка от пузырька с перекисью вылетела, словно из бутылки шампанского, ускакав куда-то по ступенькам вниз. Я щедро полил ей рану, и образовавшаяся пена мгновенно окрасилась оттенками красного.

— У меня кровь течет… — слабым голосом произнесла Алена. Профессионально слабым, я бы сказал. Еще бы, когда тебя на руках держит альфа-самец всея группы 96-ПС, красиво пострадать просто сам Бог велел.

— Тебе ли крови бояться, милая? Ты ж ее чаще, чем я, видишь, каждый месяц практически, — отозвался я, натягивая перчатки и распечатывая упаковку на салфетках. Алена на миг прекратила страдания, чтобы метнуть в меня негодующий взгляд.

Из вестибюля, отпихнув все еще оцепенело стоящую на месте Гиену, появился Стас, с грохотом волочивший добытые где-то три стула. Алену уложили на них, на последний сел Анатолий, положив ноги девушки себе на колени. Кровавый ручеек, сдерживаемый перекисью и возвышенным положением конечности, начал мелеть.

— Как… там? — закатив глаза, поинтересовалась пострадавшая.

«Там» было все достаточно невинно — неглубокая резаная рана, рассекшая только кожу и даже не добравшаяся до мышц, больше крови, чем раны, поэтому я не счел нужным отвечать — промыв, аккуратно закрыл ее салфеткой, пропитанной перекисью и туго прибинтовал поданным Машей бинтом.

— Жить будешь, — ободряюще похлопал по коленке Аленку наш Казанова от психологии.

— Спасибо… — улыбаясь последней улыбкой смертельно раненного лебедя, сказала девушка, не сводя глаз с Носова и благодарно накрывая его ладонь своей. Толик зарделся.

— Да не за что, — усмехнулся я, разрывая конец бинта надвое и завязывая получившиеся хвостики узлом.

— Что здесь произошло? — раздалось сзади. Ага, завхоз пожаловал. Картина, открывшаяся ему, была еще та: усеянное крупными и не очень стеклянными осколками крыльцо, лужа из грязно-красной пены между ними и девушка с забинтованной ногой, лежащая на стульях. — Какого..? Кто это сделал?

— Никто, Рафаил Ханифович, — ответил я, отрепетированным нарочито-небрежным жестом сдирая с взмокших уже кистей рук перчатки. — У Марии Михайловны экзамен был, фрамуга упала, стекло выбила, девушку вот поранило. Мария Михайловна выбежала, чтобы нам помочь, хотела «Скорую» вызвать, да мы своими средствами обошлись, никого звать не понадобилось. Правда, Мария Михайловна?

Гиена дернула щекой и, не ответив, скрылась в дверях. Завхоз, недоверчиво окинув взглядом зону бедствия, покачал головой:

— Даже выпуститься без фокусов не можете. Даю час, чтоб все убрали. Развели тут…

Ушел и он.

— Да-а, — протянул Толик. — Действительно, без фокусов…

— Все равно она пожалуется, — произнесла Маша.

— Зелинская, вы еще здесь? — петушиным голосом, довольно удачно копируя голос Гиены, сказал Стас. — Сейчас пойдете и скажете техничке, что пока она чай пьет, ее студенты не умеют себя вести и кровью текут на все крыльцо, срывают выбивание окон вторым курсом!

— Вот идиот, — отмахнулась девушка, снова убирая лезущую в глаза соломенную прядь. — Сейчас веники принесу.

Ее взгляд на миг столкнулся с моим, задержался, словно Маша меня первый раз в жизни видела — и она, слегка покраснев щеками, тоже скрылась за дверью института.

Подъезд был старый, узкий, с характерным запахом подвала, облупившейся зеленой краской на стенах, поблекшей побелкой на потолке, щедро украшенной черными пятнами от подбрасываемых шаловливыми детками спичек, богатой настенной росписью, позволявшей довольно точно определить музыкальные, сексуальные, религиозные и политические пристрастия обитающих в доме людей. Дом жил уже не первый десяток лет, и, весьма вероятно, большая часть этих безвестных поэтов и художников уже давно выросла, обзавелась потомством и приучила оное продолжать свой нелегкий труд — об этом можно было судить по некоторым высказываниям, точно датируемым недавним временем. Перила тоже были немолодыми, покрыты уже не одним слоем краски, незатейливо накладываемой поверх старой, кое-где будучи отполированными до блеска руками или какими-то иными местами. Картину довершали деревянные двери старого образца, утопленные в непривычно толстых стенах, возле которых, как почетный караул, стояли пластиковые бутылки с водой. Как объяснил мне как-то Костя, это отнюдь не для бомжей, терзаемых жаждой — вроде бы они отпугивают представителей семейства кошачьих, желающих в очередной раз переброситься друг с другом пахучими приветствиями. Я всегда считал это крайне сомнительным, но, судя по всему, пребывал в меньшинстве — бутылки я часто встречал в подъездах подобных домов, заботливо выставленные рядком справа и слева от дверного косяка.