Юра Окамото - ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете

Я однажды спросил у приятеля, большого знатока японского порно, в чём тут соль. Тот ответил, что смотрится всё для того, чтобы поймать момент, когда актриса перестаёт играть роль и начинает чувствовать. И тут я понял.

На строго выполняемых ролях выстроена вся японская современная жизнь. В любой момент своей жизни ты или отец, или служащий, или мать, или соседка, причём каждая роль укладывает человека в довольно узкие поведенческие рамки. Что же касается эротической сферы, то за время модернизации прошлого века, стремясь к западной благообразности, Япония успела разрушить весьма откровенные устои прошлых времён, а создать новые не удосужилась. И неуклюжие разговоры ролевой порнографии, как и лапанье в вагонах — не что иное, как попытки выстроить отсутствующий в обыденной жизни мост между днём и ночью.

Хорошо проведённая ночь, как и хорошая драка, — это ночь без саморефлексии, лжи и ролей, без игры и наигранности, когда мы сбрасываем с себя всё социальное, когда диалог происходит без языка, на каком-то ином уровне. Мне кажется, это верно для любой культуры. Наверное, именно поэтому в обществе, где излишне строго регламентированы все социальные роли, мосты к сферам бесцеремонным — сферам без ролевого поведения — просто теряются.

А когда нет моста, остаётся прыгать в воду — авось доплывёшь.

Пальцы на ногах у монаха были совершенно удивительной толщины. Ступни были тоже толстенные, а над ними — икры, каждая толщиной с большую бутыль сакэ. Над ними — длинная потрёпанная чёрная ряса, из которой высовывались громадные ручищи и выбритая голова с маленькими, но внимательными глазами. Ростом он был метра два, не меньше, и когда он шёл, мерной и тяжёлой поступью, ощущение было, словно гора решила прогуляться — неспешно так, с буддийским спокойствием, но и с некоторым любопытством к окружающему миру.

У монаха был фургон человек на десять, на котором он разъезжал по горной деревеньке, собирая детей. Дело было в начале января, когда сбор урожая одного из сортов мандаринов был в полном разгаре, и маленькие дети на зимних каникулах становились дома обузой — мандарины собирали всей семьёй, включая и стариков. Дети радостно запрыгивали к нему в фургон, и монах отвозил их к себе в храм, где присматривал за ними и учил правописанию да арифметике, периодически перемежая учение сказками.

На уроке дети сидели в большой комнате храма, чинно поджав ноги под себя, внимая каждому слову, когда монах говорил, и отвечая по очереди, когда он их спрашивал. Монаху удавалось выстраивать для них очень чёткие рамки, строгие, но вполне уютные, которые дети и знали, и признавали. Нарушение правил встречалось или слегка нахмуренной бровью, или — в редких случаях и только с самыми маленькими — суровым выговором: «Тонтон ситэ!», то есть ударь себя костяшками пальцев пару раз по голове. Стоило ему произнести эту фразу, наглядно показывая действие на своём бритом черепе, и провинившиеся, мгновенно посерьёзнев, следовали его примеру и шмякали себя по голове — хоть и довольно нежно. Действовало это безотказно.

Кроме педагогических и религиозных обязанностей монах был ещё и советчиком для всей деревни. О тонкостях земледелия он знал немного, зато в человеческих проблемах разбирался прекрасно. Жёны советовались с ним о неверности мужей, мужья — о неверности жён, свекрови — о непослушных невестках, а матери — о непослушных сыновьях. Когда он приходил, ему всегда наливали лучший чай и давали самые изысканные сласти. Он никогда не отказывался, даже когда знал, что семья с трудом могла себе позволить угощение.

Я проработал в этой деревне неделю почти двадцать лет назад, собирая мандарины на холмах между морем и высокими горами, и сверху мне то и дело виднелся фургон монаха, мелькавший на узких дорогах между домами. Неделя — срок слишком маленький, чтобы понять все издержки этой идиллии. Но, пожалуй, в общих чертах такова была японская система обучения до прихода нынешних школ. Такова она была во времена Эдо, когда народ был привязан к сословиям, а обучение полагалось в основном только старшим сыновьям торговцев да зажиточных крестьян — остальные дети росли, как приходилось. Старших сыновей посылали в так называемые тэра-коя — комнаты при храме, — полностью полагаясь в делах образовательных на слугу религии.

Все триста лет периода Эдо, поскольку практически вся социальная мобильность была под запретом, общество гордо стояло на месте. Тогда не было конкуренции между учениками, ведь сын крестьянина мог стать только крестьянином, а сын торговца — только торговцем. Понравилось ли бы мне жить в то время — не знаю. Но знаю школьную систему, которую ввели под лозунгом «Карьера и успех» в конце девятнадцатого века, чтобы как можно скорее — путём соревнования всех против всех — поравняться с Западом. Эту систему мне приходится испытывать на своих детях. И здесь издержки гораздо больше на виду.