Алина Литинская - Эхо шагов

А рисунок этот на тоненькой ненадежной бумаге, почти на тетрадном листке, хрупкий и такой ветхий, что страшно в руки взять, сохранился, вероятно, все в той же, чудом уцелевшей в войну папке и хранится по сей день в семейном архиве. А для меня это и отец, и мать — в одном рисунке: хранит он и ее черты, и его руку и голос.

И сохранился еще более ветхий листок бумаги, еще одно свидетельство отцовского голоса в посвящении моей маме. За давностью лет чернила выцвели почти до незримости. И все-таки, вот эти строки:

Когда семья вернулась из эвакуации в ту же коммунальную квартиру, когда стали понемногу обживать закутки и коридоры, когда осветили переднюю и израсходовали за первую зиму торф — аккуратные брикетики, сложенные у стены, — увидели на посеревшей от пыли и трещин известке контуры маминого портрета. Тот же профиль, шляпа с полями, и даже прорисованное платье. Кто? Кто перенес композицию портрета на стену? Вероятно, тот, кто его унес? Кто он?

Отец говорил: рука профессионала. И уголь грамотно зафиксирован. Что означает этот «привет» — намек на то, в чьих руках портрет?

Соседи говорили: живопись увезли немцы. Но чем дальше, тем меньше верится в это. Национальность художника (и — увы — его родителей) были хорошо известны, а библейская красота модели вряд ли могла просоответствовать вкусам «завоевателей». Никакие это не немцы. Скорее всего, кто-то из художников («рука профессионала»), кто оставался в Киеве во время оккупации и кто знал об этом портрете.

В какую сторону света кричать «Ау-у!»? Но снова слышу я голос отца: «Какое все это имеет значение по сравнению с тем, что в коридоре не слышны их шаги…»

…И снова пришла весна.

Как-то вечером возвращались мы с С. с этюдов. Было ветрено, и тени от фонарей раскачивались на стенах, как гигантские качели. Мы возбужденно громко перекликались, словно с разных берегов реки, никак не остывая после горячих споров.

…И вдруг я понял, что мы стоим перед ее домом.

— Давай зайдем, — сказал С., я познакомлю тебя с…

С кем? Как ее зовут? Я даже не спросил, о ком идет речь и откуда он ее знает. Я был уверен, что речь идет о ней. И пошел покорно, как Фауст за Мефистофелем.

Двери нам открыла Она…

Я переступил порог, как впервые бросаются в реку. Вы поверите, я не сразу мог посмотреть на нее. Казалось невероятным, что человек может быть так прекрасен. И в то же время — ничего неожиданного. Я мечтал о ней, вот о такой…

Мы молча стояли друг перед другом. И в одно мгновение я вспомнил тот далекий вечер, что был нереальным и остался в памяти чем-то удивительным…

Это было год назад… Я до сих пор не помню… что было раньше — услышал ли голос или увидел лицо… Она покупала подснежники…

Проскользнула мимо, обдав ароматом, подобно которому я не знаю, и исчезла за поворотом.

Я видел ее долю мгновения, а узнал бы из тысячи…

…Однажды на улице, в толпе, мелькнул ее профиль — и она исчезла…

Валеев — сатир. Мы с ним писали один натюрморт, а потом — в гигантском зеркале на всю стену — два автопортрета одновременно.

Однажды, придя к нему, что-то уловил:

— Кто был? — Злодей смеется. — Кто был?

— И она заинтересовалась…

Улыбается краем губ.

— Кто был?

Валеев — ироничен. От него нескончаемый поток тягучих изысканных слов.

— …И она заинтересовалась автопортретом… Твоим…

И он начинает сосредоточенно что-то искать на столе. Находит зубочистку.

Кажется, я схватил его за ворот и начал трясти.

— Кто?..

— Некая прекрасная особа… Желает познакомиться с оригиналом…

В комнате ощущалось Ее присутствие, и все остальное не имело значения.

Валеев произнес Ее имя, а я повторил его, как эхо.

Мы стояли друг перед другом, и я вдруг припал к Ее груди, как припадают к святыне…

…Рассвет за окном и голос Ее совсем близко, рядом с моим лицом.

— Метла уже шуршит.

То, что увидел я на Владимирской Горке, было до того неожиданно, до того волнующе красиво, что у меня перехватило дыхание.

В тишине, в торжественной волшебной тишине, облитые льдом от самых корней до кончиков мельчайших веток, стояли деревья.