Залман Шнеур - Дядя Зяма

— Ну-ка, брысь отсюда!

Судя по тому, как Ури сжал пальцами субботний стакан чая, дети поняли, что с ним сегодня шутки плохи, и быстро очистили место у окна.

Вскоре послышалось какое-то гудение, потом — пение. Впереди бежали уличные мальчишки, как козлята перед стадом. И лишь после этого показались парни и девушки — плотно сбившийся, движущийся в такт песне кружок. Прямо в середине этого кружка на палке колыхалось красное знамя с золотыми буквами, вышитыми, как на, не рядом будь помянут, паройхесе [277] Синагогальный занавес перед орн-койдешем, который часто украшают вышитыми золотой нитью надписями. . И как только знамя показалось, неясный мотив приобрел отчетливые слова:

Недалеко от Уриного дома, напротив любавичского бесмедреша, знамя остановилось. Черный кружок вокруг него стал еще плотнее. Песня оборвалась. Неизвестные, которые держали палку, наклонились, чтобы их лица не были видны. Вокруг них встали рослые парни — спиной к улице, лицом к знамени, защитили его, как броней, со всех сторон. Кружок превратился в узел, ядро внутри еще одного ядра, тугой клубок красных и синих рубашек, стиснутых рук, упрямых шей и затылков… А из щелей этого клубка выглядывали направленные во все стороны короткие и блестящие металлические обрубки — револьверы. Все как-то сразу догадались, что это такое… В темной сердцевине клубка, как на стальных пружинах, раскачивалось знамя. Раскачивалось, как наглое требование, как предвестие пожара… И весь этот клубок — красное и синее, спины и руки, металлический блеск револьверов и парящие золотые буквы на знамени — казался движимым одной тайной волей многоглавым зверем, который после смерти Амстердама выбрался из глиняных ям на дне Днепра. Он питался потихоньку — кусочками, крошками, тоненькими печатными бумажками, прятался на шкловских задворках — и вот вырос, вырвался на свободу и добрался до любавичского бесмедреша, как раз напротив дома дяди Ури. Но ему этого мало… Он хочет еще чего-то — и рычит.

— Долой самодержавие! — раздался громкий голос из самой середины клубка, из-под знамени.

Сразу же весь людской клубок отозвался дружным рычанием:

— Уррр-а-а!

— Долой Николай Второй!

— Уррр-а-а!

— Даешь восьмичасовой рабочий день!

— Уррр-а-а!

— Долой эксплуататоров!

— Уррр-а-а!

— Долой, ура… Ура, долой…

У Ури от выкриков в голове все перемешалось. Он не разбирал слова; эти выкрики, эти головокружительные вопли били по мозгам, как будто при сильном шуме быстро-быстро затыкаешь и открываешь уши… И вдруг Ури ясно расслышал один выкрик, этот выкрик, мерзкий, как черный паук на белой брынзе, донесся очень отчетливо:

— Долой Ури косо-о-ой!

— А? А? Что это? — У Ури сердце ушло в пятки. — Это они меня имеют в виду?.. Меня?

— Должно быть, тебя, — краснеет тетя Фейга и еще туже затягивает косынку. — Ури, отойди от окна!

Но не успел Ури отставить недопитый стакан чая на стол, как на улице началась стрельба. Пиф-паф, бац-бац! И сразу же — шум беготни.

Это всего лишь четыре револьвера, торчавших вокруг знамени, выстрелили в воздух. Видимо, для устрашения… Но эффект был огромный — гораздо больше, чем от молнии, попавшей в дымоход.

— Ури, Ури! — расшумелась тетя Фейга. — Прячься в спальне . Прячься!

Но Ури не спрятался: он все-таки мужчина. Подбежали дети, Эшка-соседка. Поднялся ужасный шум. Но тут вдруг красное знамя напротив любавичского бесмедреша исчезло, как сквозь землю провалилось. Клубок из тех, кто прятал лица, распался, все бросились врассыпную — и конец деменстрации … Улица снова опустела.

После деменстрации дядя Ури, притихший, кроткий как овечка, пошел на минху. Тетя Фейга просила его посидеть дома, но Ури своим мужским умом понял, что так дело не пойдет. Именно сейчас надо показаться на людях, послушать, посмотреть… Что греха таить, на душе у него было кисло. От одного того, что его имя выкрикнули вместе с именем Николая Второго, — тошно. Во рту все время какой-то мерзкий вкус меда пополам с селедочным рассолом. Он будто чувствовал этот вкус на языке, ощущал его до одури, а сплюнуть не мог. Рассуждая разумно, оказаться в одной компании с царем — это как раз очень даже неплохо и стесняться тут вроде нечего, а? Но глянь-ка, вот ведь какая странность! Дяде Ури все время как-то не по себе, то есть не столько плохо, сколько противно. « Долой Николай Второй! Долой Ури-косой!.. » Тоже мне выдумали, молокососы. Опять же рифма: « долой » и « косой » — ишь как зарифмовали! Аж в печенках сидит… Черт бы их всех побрал!