Залман Шнеур - Дядя Зяма

Стоит Зяма, задумавшись, зачарованный этим зеленым взглядом; и вот конец гавдолы проливается, подобно бальзаму, на головы собравшихся:

— Благословен Всевышний, отделивший святое от будничного, свет от тьмы, евреев от иноверцев… [28] Фрагмент благословения, произносимого во время гавдолы. В оригинале приведен в авторском переводе на идиш.

Голос Ури заставляет Зяму очнуться:

— Доброй недели [29] Традиционное благопожелание после гавдолы, которая знаменует собой наступление новой недели. , Зяма!

И сразу же все хасиды гудят в один голос:

— Доброй недели, доброго года [30] Традиционный ответ на любое приветствие и благопожелание. , доброго года, доброй недели.

А благословение раввина звучит еще теплее, перекрывает голоса хасидов:

— Доброй недели, евреи! Богатой недели! Счастливой недели! Недели, исполненной Божьей помощи, исполненной утешения, исполненной доходов.

И этот теплый голос приближается к Зяме и желает ему и его брату:

— Доброй недели, реб Ури, доброй недели, реб Зяма!

Зяма отвечает слегка испуганно и опускает свою крепкую голову, как бык, которого хозяин оглаживает одной рукой, держа в другой ярмо с веревкой. Он благодарен раввину за такую честь, но в то же время боится его.

По дороге домой Зяма хмурится и молчит. Ему кажется, что зеленые колдовские глаза серебряной птицы-годеса глядят на него из мрака ночи. Он чувствует себя чужим в густой тьме хасидизма. А рядом идет Ури и утверждает, что мысли, которые сегодня излагал раввин, были необыкновенно возвышенными. То есть не просто возвышенными — выше высокого!.. Но Зяма чувствует, что Ури больше хвалится и на самом деле понял далеко не все. Вздумал, что ли, похвастаться перед ним своей ученостью? То есть: «Богат-то ты, Зяма, таки богат, но уж хасидизм — извини!..» Это начинает сердить Зяму. Он чувствует себя еще более одиноким, еще более покинутым среди будничной, осенней уличной сырости. И обращается к брату со скрытым раздражением и на его ученость, и на свое невежество:

— А скажи-ка мне, кто такие эти «Юдка» и «Вофка», которых раввин все поминал?

Ури пугается Зиминых слов. Отшатывается от него, как от пьяного:

— Ты хоть знаешь, что говоришь, Зяма? Это… Это…

— Что это?

— Это неизреченное Имя Господне. Его нельзя так… нельзя произносить так, как ты произносишь.

— А раввин произнес раз сто.

— Но не в открытую и без насмешки… а ты!..

— Ох, — говорит Зяма и краснеет за себя самого в сырой ночной тьме. — Не надо было меня туда вести. Я туда не гожусь.

Ури молчит. Зяма втолковывает ему:

— Почему он обо всем говорит намеками? Тора должна быть для всех, а не для горстки знатоков, избранных, таких, как… как… понимаешь?

Чувствует Ури, что брат его Зяма рассержен, что он, бедняга, несчастен из-за собственного невежества. Ури пускается в разъяснения. Но Зяма перебивает:

— Да-да… Но к хасидам я больше не пойду. Это не для меня. Доброй недели, Ури!

Всю неделю Зяма ощущал на себе тяжкий гнет теней, хасидизма, неизреченного Имени Господнего, высоких штраймлов и гавдольной свечи. Любящие глазки дочек не могли затмить зеленых взоров серебряной птицы-годеса, проказы единственного сына Ичейжеле не могли развлечь Зяму. Ему показалось, что из-за своих постоянных дел с гоями и тяжелой работы он так зачерствел и огрубел, что никакой набожности, никакому еврейству его не пронять. Чужая ученость с ее арамейским языком пригибала его к земле, точно груда золота… Зяма едва дождался вечера следующей субботы: сразу же после третьей трапезы он отправился искать себе грядущего мира в другом месте. Он пошел в любавичский бесмедреш читать псалмы с простыми людьми. Ичейжеле, своего единственного сына, он взял с собой и чтобы чувствовать себя вольготнее, и чтобы увеличить свою заслугу и радость от исполнения заповеди. Зяме хотелось испытать себя, увидеть, как далеко он со своим грубым промыслом, со своими гойскими ярмарками ушел от чистой еврейской жизни.

Вокруг длинного стола, у горячей голландки, уже сидят и, ожидая остальных, греются ремесленники и бедные лавочники. Зяме и его единственному сыну уступают почетное место. Зяма чувствует себя непринужденно. Все вокруг к нему по-настоящему доброжелательны. Он видит: простой люд очень рад, что такой богач, как Зяма, пришел читать псалмы вместе с ними. Его вежливо расспрашивают, и он рассказывает о фоняцкой стране, о настоящей Рассее . Собравшиеся смакуют удивительные истории, цокают языком: