Орхан Кемаль - Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

— Разве не так?.. Ведь ты одинокая, несчастная крошка… Да?..

Потянул ее к себе. Она не сопротивлялась, шагнула к нему. Его большая волосатая рука обвилась вокруг ее талии. Другая рука обхватила ее плечи. Он прижался к ней всем телом.

— Не надо… — просила она.

Он уже не владел собой. Ноги его тряслись.

— Тс-с-с-с… — шепнул он. — Мы не одни в этом доме — жена, дети… Не думай только о себе…

В один миг Первин исчезла в складках его просторной ночной рубахи.

Ханым-эфенди увидела мужа, когда он выходил из комнаты служанки. Столкнувшись с ней, он растерялся, однако тотчас взял себя в руки. Закричал:

— Распутница! Шлюха!

Ханым-эфенди опешила:

— Что?.. Ты это мне?..

— Я говорю о ней — о нашей служанке! Об этой… этой… Ступай в комнату, сейчас все узнаешь!

Они вернулись в спальню.

— Или ты немедленно выставишь из дома эту девицу, или я отдаю наших щенков в интернат. Все, точка! — заявил бей-эфенди.

Жена изумилась:

— Но в чем дело? Что случилось?

— Я видел, как Седат выходил из ее комнаты.

— Седат?!

—. Да, Седат! Ведат тоже к ней ходит.

— Что они делают у нее?

— Как что? Ясно…

— Может, там, в ее комнате, остались их книги?

— Какие могут быть книги в три часа ночи? Когда я увидел, как он выходит из ее комнаты, меня чуть не хватил удар. Едва сдержался, чтобы не прибить на месте и щенка и эту распутницу. Немедленно прими меры, жена! Иначе я за себя не ручаюсь! Смотри, меня до сих пор трясет всего.

— Странно, — сказала ханым-эфенди. — Вот никогда бы не подумала, что Ведат… и особенно Седат… Как можно снизойти до какой-то прислужки?

— Милая, нравы общества портят именно такие шлюхи! Кто знает, сколько домов сменила она до нас? И вот теперь развращает моих чистых, здоровых детей. А что это значит?.. Это значит, она способствует появлению безнравственного поколения. Народ, нравы которого пали, не может процветать!

Ханым-эфенди вздохнула:

— Я давно прогнала бы ее… Ты ей благоволил.

— Да, но разве я знал?.. Думал, несчастная, думал, помочь надо, пропадет в этом мерзком мире… Знал ли я?..

— А вдруг она забеременела от наших?

— Да… Об этом я не подумал.

— В суд обратится, тогда…

— Да, тогда начнем расхлебывать кашу. Впрочем, не думаю. Все знают, какие эти служанки…

— Хорошо, завтра… Я знаю, что делать. Завтра я все устрою.

Таким образом, бей-эфенди отвел от себя громы и молнии семейного скандала.

— Нет, но ты посмотри, как дрожат руки и ноги, — твердил он. — Посмотри, посмотри… Как это я проснулся?.. В туалет потянуло.

— Хорошо, что потянуло, бей. А если бы не пошел?.. Так бы и продолжалось все.

На следующий день Ведат раньше обычного вернулся днем из школы. Закричал снизу, из прихожей:

— Первин!

Выбежала мать:

— Что тебе, детка?

— Чувяки!

Мать принесла чувяки.

— Где Первин?

— Понимаешь… Поймала ее на месте преступления. Оказалась воровкой.

— Выгнала? — Ведат медленно, в задумчивости поднялся по лестнице. Спросил: — Обед готов? Так жрать хочется!

Я не люблю праздники и не полюблю их до тех пор, пока они не станут так же естественны для всех, как воздух, как солнце. Можно ли радоваться, если в эти дни дети одних родителей хвалятся своими новыми игрушками, вызывая зависть других детей — которых, кстати, гораздо больше, — если матери последних скрывают горькие слезы, а несчастные отцы, видя все это, сгорают от стыда.

Рядом с детьми, разодетыми, как говорится, в пух и прах, в новеньких костюмчиках, в начищенных до блеска ботинках, с пробковыми пистолетами в руках, мы часто видим настоящих оборванцев, лишенных всего этого и порою даже не подозревающих, насколько они жалки.

В тот праздничный день на синем, безоблачном небе сверкало солнце. Какое это было прекрасное утро! Дети, сменившие повседневную одежду на праздничную, катались на пролетках, украшенных флажками и гирляндами цветов. Улицы были заполнены празднично разодетыми, оживленными людьми. Но всю эту яркую картину омрачал мальчишка, с нескрываемой завистью смотревший на своих нарядных сверстников…

Слышался треск пробковых пистолетов. Я вышел на улицу, прошелся по нашему кварталу. Мрачные, отчужденные лица взрослых, невеселые лица детей.

Я остановился у лавки бакалейщика купить пачку сигарет. Лавка была закрыта. Перед ней на самодельном лотке были разложены конфеты в пестрых обертках. Лоток был украшен флажками, ветками, цветной бумагой. Вокруг толпились дети, причесанные, в новеньких костюмчиках, с пробковыми пистолетами в руках — и босоногие, отмеченные печатью бедности. Один из них привлек мое внимание. Он смотрел на своего сверстника, который стрелял из пистолета. В глазах его было неподдельное восхищение. Он смотрел не отрываясь, смеялся и хлопал в ладоши после каждого выстрела. Ноги были босы, но чисты. Наверно, мать вымыла по случаю праздника. Волосы причесаны, но одежда старая, поношенная. Он подбежал к мальчику, стрелявшему из пистолета: