Фридрих Горенштейн - Дрезденские страсти. Повесть из истории международного антисемитского движения

Что же представляет из себя помещичье хозяйство и его социалистический прообраз – сельская коллективная хозяйственная коммуна Дюринга? Почему при всем своем экономическом уродстве они существовали в феодально-крепостнической России несколько столетий, почему они существуют и в социалитате? Потому что они представляют из себя прежде всего не форму выгодного экономического хозяйствования, а форму выгодного политического господства. В помещичьем хозяйстве, как и в хозяйственной коммуне, политика довлеет над экономикой путем насилия. Богатый помещик и нищий малоземельный крестьянин – вот главные разорители земли. И если П.А. Столыпин действительно попытался бы провести аграрную реформу в России, чтоб предотвратить социальную революцию, ему надо было бы сокрушить помещичье-дворянское сословие, частью которого он сам, саратовский помещик, был. Мы знаем, что даже за ничтожно меньшее желание это сословие убило своего именитого отщепенца. Так какие уж тут Dorfjuden, какие уж тут евреи-социалисты, когда речь шла о разрушительных процессах, проистекающих из самого фундамента русской государственной жизни. Для того чтоб Столыпину предотвратить социальную революцию, вряд ли можно было наделить одних крестьян за счет других крестьян землей, надо было наделить все крестьянство за счет всей конфискованной помещичьей земли. То есть начать все ту же социальную революцию с другого конца, ибо в таком деле Столыпин вряд ли мог бы обойтись без ЧК или подобного учреждения, предназначенного для насилия. Это особенно ярко проявилось в половинчатом характере Февральской революции, которая не выполнила главной поставленной перед ней задачи, поскольку главной задачей всякой буржуазной революции является, как известно, не свержение монархии, а сокрушение феодального дворянско-помещичьего сословия. Вряд ли его можно было сокрушить мирными средствами, как всякое, впрочем, правящее, но впавшее в паразитизм сословие. Во всяком случае, история, как правило, не отпускает на это времени. Временное правительство было слабым, бессильным именно потому, что не смогло выступить против дворян-феодалов на стороне крестьянства и капиталистов. Если б оно решилось на это, а для этого оно должно было включать в свой состав совершенно других людей, которых либо не было, либо было ничтожно мало среди революционной интеллигенции, то тогда оно обрело бы подлинную силу и подлинную власть, которая позволила бы ему довести до конца ту самую буржуазно-демократическую революцию, о необходимости которой еще в начале века говорил марксист Плеханов.

Используя образ г-на Дюринга – Робинзона со шпагой – в качестве символа правящего сословия, Энгельс пишет: «Если Робинзон мог достать себе шпагу (а даже на фантастических островах робинзонад шпаги до сих пор не растут на деревьях), то в одно прекрасное утро Пятница является с заряженным револьвером в руке, и тогда все соотношение «насилия» становится обратным…»

Беря «насилие» в кавычки и по своему обыкновению подтрунивая над своим, хоть и нерадивым, но собратом по социализму, Энгельс пишет: «Мы просим читателя извинить нас за постоянные возвращения к истории Робинзона и Пятницы, которым, в сущности, место в детской, а не в науке. Но что делать? Мы вынуждены добросовестно применять аксиоматический метод г-на Дюринга, и не наша вина, если мы постоянно вращаемся в сфере чистого ребячества». Наукой, конечно, и не пахло, когда в одно прекрасное утро (вернее, в один прекрасный вечер, мы даже знаем, в какой именно, и помним его дату) Пятница с заряженным револьвером в руке явился к обанкротившемуся Робинзону с дворянско-помещичьей шпагой. Но было ли это ребячеством? Тем более что на следующей странице «Анти-Дюринга» сам Энгельс пишет, что «введение огнестрельного оружия повлияло революционизирующим образом не только на само ведение войны, но и на политическое отношение господства и порабощения. Чтоб иметь порох и огнестрельное оружие, нужна была промышленность и деньги… Огнестрельное оружие было с самого начала направленным против феодального дворянства…» А как попал заряженный револьвер из рук незрелого русского капиталиста, так и не сумевшего совершить в феврале буржуазную революцию, в руки Пятницы, Энгельс показывает, разбирая это в несколько неожиданном для политэкономии разделе «Тактика пехоты и ее материальные основы»: «Введенная во Франции в 1777 году, заимствованная у охотничьего ружья изогнутость ружейного приклада, представлявшего раньше совершенно прямое продолжение ствола, позволила целиться в определенного человека, не делая промаха. Без этого последнего усовершенствования нельзя было бы при помощи старого ружья применять стрельбу в рассыпном строю». Следовательно, увеличение эффективности действия пехоты приводит к созданию революционной системы вооружения народа. Правда, из этого Энгельс делает вывод: «А это означает взрыв милитаризма и вместе с ним всех постоянных армий изнутри». Но мы опять отнесем этот вывод за пределы плодотворного для диалектика процесса в идеалистический Абсолют. Мы знаем, что именно пехота из крестьян составила основу революционной силы в России. Изогнутый приклад, заимствованный у охотничьего ружья, позволил ей целиться в определенного человека, не делая промаха. Лозунги социалиста Дюринга, заимствованные у Прудона, – «Собственность есть кража» и «Грабь награбленное» – были ее (пехоты) теоретической основой. А присутствовали ли при этом евреи-социалисты или евреи-капиталисты, является деталями второстепенными, как бы их ни пытались раздувать с разных концов…