Фридрих Горенштейн - Дрезденские страсти. Повесть из истории международного антисемитского движения

– А граф Толстой, – почти выкрикнула Надежда Степановна, так что сидящие за соседним столиком немцы обратили на нас внимание, – Толстой приводит меня в нравственный ужас… «Господи помилуй» так и вырывается из моего сердца, когда слушаешь его высказывания. Он обвиняет христиан в ненависти к врагам Христа, а не наоборот. Истинно, мудрость человеческая объюродившаяся… Вчера у меня была какая-то благодатная радость… Получила письмо от милой Марьи Васильевны о благополучном возвращении иконы новопрославившейся, что у графини Капнист исцелила ей калеку-дочь… Икона эта была похищена каким-то крестьянином, которого споил жид-корчмарь, и за стакан отвратительной жидовской водки заложена этому корчмарю… Я получила фотографический снимок этой иконы… Судя по оттиску ризы, икона очень древняя. Она как будто напоминает какую-то из мадонн Рафаэля. Матерь Божия держит ручку Подвечного младенца очень свободно, по-детски раскинувшегося у нее на коленях, а меж тем эта ручка как бы вместо игрушки держит простой равновеликий греческий крест. Лицо у Богоматери как бы глубоко и строго задумчиво, с совершенно опущенными глазами, устремленными к младенцу-Господу. Так смотрит душа, а не любопытные глаза… И всему этому угрожал отвратительный жидовский барышник… О, Господи, скорбь потоками заливает душу… Как написано у прекрасной поэтессы Жадовской: «Унеси ты, вихрь, тучу грозовую, сбереги нам, Боже, ниву золотую…»

Сказано это было от самой глубины чистого женского сердца, но на беду Павел Яковлевич опять вздумал противоречить:

– Надежда Степановна, – сказал он, – у поэтессы написано: «Туча градовая, нива трудовая…»

К счастью, Путешественник опять умно смягчил, сказав:

– Суть от этого не меняется… Действительно, евреям все вольготней живется на нашей Руси. Если раньше они старались подкупать, то теперь их подкупают. Ведь только слабые подкупают сильного, а значит, время, когда нужно было подкупать, прошло для жидов. Каков фактец… Boт об этом вам бы и написать, Надежда Степановна.

– Прежде всего, об этом вам надлежит сказать на открывающемся завтра конгрессе, – добавил я, – ведь конгресс для того и созван, чтоб международный антисемитизм сразу и во всей глубине поставил перед арийскими народами еврейский вопрос.

– Но владею ли я мечом духовным, чтоб сражаться за Божье дело? – задумчиво спросила Надежда Степановна. – Впрочем, мне уже приходилось выступать перед большими аудиториями, правда, не за рубежом, а в Москве, по поводу нашей с Марьей Васильевной поездки в места антиеврейских народных выступлений. Публики было много. В зале не было места, где шляпу положить. В этом чудесном зале общества любителей русской словесности, где когда-то выступали Жуковский, Пушкин, Гоголь, Тургенев…

– Жуковский, Пушкин и Гоголь никогда не выступали в этом зале, – вдруг снова воткнул свою словесную шпильку Павел Яковлевич.

Глаза Надежды Степановны вспыхнули обидой и гневом, но Путешественник снова умело смягчил.

– Однако ведь Тургенев выступал, – сказал он, – и вообще сейчас важно русскому обществу не столько говорить о прошлом, сколько нарисовать картину будущего.

– Не только русскому обществу, – добавил я, – но и всему содружеству арийских и ариизированных (выражение Виктора Иштоци) народов.

– Да, – сказала тихо Надежда Степановна. – Какая меня сейчас вдруг охватила тоска по России, господа… Очутиться бы там, помолиться бы в Николаевской церкви общерусского отца нашего, помощника в скорбях, нуждах и печалях чудотворца Николая… От этой церкви я имею плиточку на могиле моей матушки… Вдруг мне сейчас вспомнились какие-то откуда-то стихи стародавние: «Что день грядущий мне готовит, его мой взор напрасно ловит…» В какой-то он, не помню, скрывается мгле.

– Это не стародавние стихи, а стихи Пушкина из «Евгения Онегина», – сказал Павел Яковлевич.

Тут даже умница Путешественник ничего не мог поделать. Надежда Степановна вспыхнула, как девушка, которую обидели грубым словом, и, молча поднявшись, слегка раскланявшись с нами, но не с Павлом Яковлевичем, ушла. Мы некоторое время раздосадовано молчали после столь неприятной сцены. Откуда-то, кажется, из Große Garten (Большого парка), доносилась музыка: «Dichter und Bauer» von Suppe («Поэт и крестьянин» фон Зуппе). Слушая эту музыку, я думал, что русский антисемитизм, влившись в организованную семью международных антисемитов, внесет свои национальные черты: неорганизованность и, как следствие ее, преобладание второстепенного над главным. Но одновременно он внесет и свою способность к самоуглублению, к самопознанию, а это очень важная черта прежде всего в науке, которой ныне должен стать антисемитизм и которой он уже стал в социалистических трудах Евгения Дюринга.