Андрей Левкин - Вена, операционная система

Вот та же Вена, как upper-средний европейский город со своим бытовым слоем – в той или иной мере доступным, со своими улицами, кафе, магазинами. До появления ощущения, что ты ею обладаешь, еще присутствует определенное желание, в какой-то мере дорисовывающее ее возможности и проявляющее себя в некотором возбуждении, которое сказывается в чуть более торопливом, чем надо, перемещении по ее территории. К тому же по местам, которые совершенно необязательны для человека, там живущего. В любом случае сумма этих маршрутов для него давно невозможна, он избирательнее. А потом каким-то образом обладание произошло, и она, Вена, стала не так чтобы бессмысленной и ненужной, но уже не вызывает вожделения. Оно пройдет, видна будет всякая дрянь по углам, хмурые прохожие и нелепые персонажи. Конечно, там появится что-то еще, что обеспечит следующее вожделение, но уже не к телу города как таковому; к чему-то, что там еще есть. Оно появится, но уже как вожделение лица, для которого исходное обладание состоялось. Он в ней уже какой-то свой. Eigentlich, собственно, похоже, что со мной это уже произошло. Вот, может, только что, между переходом через Бурггассе и до того, как вошел в подворотню MQ.

Конечно, моменты острых воспоминаний связаны с ощущением все той же субстанции – в обстоятельствах, которые сами по себе не важны, они лишь точка привязки. Как в случае с порновыставкой и, похоже, с ощущениями ее посетителей. Они здесь к чему-то привязывались, но тушка тут вообще ни при чем, человек вспоминает обстоятельства своего тела, только выйдя за его пределы. В идеале должен получиться этакий прозрачный человек, условная и несуществующая позиция – очень конструктивная: предполагающая присутствие у себя под боком глупой сырой тушки, да еще и социализированной. Ну и себя самого, зачем-то оказавшегося тут. Чисто прозрачная субстанция в моменте косвенного – возникшего не по своей воле – контакта точки с тушкой.

Так что извлеченные из быта секс и вожделение регулируются уже не личной физиологией, а чуть ли не субстанционально, личные истории тут провисают. Получается даже какая-то отрывная абонементная штука – отдельные куски, отрываемые от чего-то в себе и отправляемые в качестве оплаты за пребывание тут, и все хорошо: мы в расчете. Это как расплачиваться деньгами, которые сам же и рисуешь в блокноте: но что делать тем, у кого нет блокнота, кто не знает, что так можно расплачиваться? А тот, кто знает, он так и поступает, используя эту возобновляемую штуку на то, чтобы оплачивать отрываемыми записочками очередные вожделения. Не для того даже, чтобы опять чем-то обладать; не затем, чтобы рассчитывать на транзакцию с новым предметом вожделения, а чтобы – еще недоделанный – контакт как-то прошил позвоночник и тело вместе с головой встали ровно. Так что это правильная выставка, хотя, выйдя на двор, уже не вспомнить ни одной работы.

Далее Людвиг, в котором теперь было полупусто, только Нам Джун Пайк, который всегда приятен, особенно тем, что он никогда не заморачивался перекидывать в сохранности собственное наличие через всякие тут агрессивно-банальные среды. Что более-менее предполагает понимание процесса. Его, кажется, вовсе не волновала лично его точка в мире, а он сразу предъявлял очередные порции своего небытия, то есть – личного отсутствия в любой форме конкретного предъявления Нам Джун Пайка. Ну, все эти покорябанные и разнообразно украшенные пианино, листки из блокнота – целый зал только с листками из блокнота, на которых что-то – совершенно неважно, что именно. В сравнении с порноидентичностью тут полное легкомыслие и готовность на связь с чем угодно, заранее ощущая удовольствие от любой такой связи.

И это все, что было в Людвиге. В 2008-м – не так, внизу был этаж Fluxus’а, флуксуса, из которого – с некоторыми добавлениями по конкретному поводу – и сделали теперь Пайка, а еще ниже, в самом низу, венские акционисты. Надо полагать, и те и другие сейчас тоже тут, это же MUMOKовские активы, так что они где-то в еще более глубоком подземелье, как до сих пор опасное подсознание города. В зафиксированном, репортажно-документированном варианте. Не так чтобы совсем уж живые, но все равно как вирус.

К флуксусу же у меня отношение почти родное. То ли через польские журналы 1980-х, то ли еще почему-то, но я его знаю давно. Его люди мне симпатичнее акционистов, потому что флуксус выдумывал все время что-то сбоку, легкомысленно, вот как Пайк, не обращая внимания на промежуточные среды между собой и своими опусами, а также – между опусами и социумом. А акционисты, наоборот, очень основательные или почему-то ощутившие себя настолько материальными, что им бы лишь все вокруг себя – и себя тоже – резать и деструктурировать.