Александр Гольдштейн - Спокойные поля

Возможно, я ошибаюсь, говорит Павел, попыхивая, но если вопрос твой не риторичен, то ты на него и ответил, двумя ключевыми словами, словом «памятник» и словом «коллекция». Не предположить ли, что заведенный порядок нуждается в безызъянности представительства, в полном собрании характернейших типов, с аллегорическим обобщением, но и с леденящей неотвлеченностью экспонирующих изводы судеб в их наивысшем развитии, дабы к любому, самому странному тезису можно было подыскать казус-пример. Пристальному этому взору, озабоченному соблюсти баланс и не исказить перспективу, позарез требуется объемлющая галерея скульптур, великодержавная глиптотека, составленная из ярчайших обличий и форм, какие только принимает удел. В этой коллекции изваяний все друг другу равны, как равна кошка камню в поэме, а камень отраженному в озере колокольному звону, ребристым накатам-наплывам, и все неизбывно необходимы. Образы в зале музея, тишь и пасмурность из яйца на стене, из нарезанной дольками розы, из опалового картуша на потолке, разрисованном нимфами, водопадами. Твой подросток-подранок с обкусанными ногтями и — современник его: чемпион олимпийского долголетия, монстр совмещений и синтезов — министр, театральный директор, оливковый венок на челе. Узник, долбящий кайлом мерзлоту, точно манною осыпаем песками пустыни, по которой переправляет рабов и оружие негусу презрительный голодранец с золотишком в набрюшье и подающей надежду гангреной. А солнечный луч, отрада скандинава перед тем, как быть уволенным в запас чахоткой, тот же, что светит на юге постановщику елизаветинских драм, здоровяку, трое суток любви на циновке (все убранство лачуги) с босоногой танцоркой, без звонка и знакомства пришедшей сбросить одежды вдвоем. Столп, корою обросший, и, в сахарной водице, цветок. Затворник, перья у серафимов считающий, и площадной вития, едко льстящий толпе, переплетенный с толпой. Что общего?

— Крайности сходятся, — буркнул я. — Сомневаюсь, — сказал Торговецкий, — это не лобачевские параллели. Художественная завершенность участи. Законченность самоотдания, равно присущая всем, чьи слепки попали в музей. Пример, поднятый до эмблемы, герба. Каждый здесь каждому брат, связь кровная в том, что судьба — исполняется, как стройное целое исполняется, каждым из них до конца.

— А, так ты про высокость, — разочарован Олег, — высокость это не про нас. — Нет, не про нас, — поддакиваю я. — Да я, друзья, не настаиваю, — бормочет Павел, водя прутиком в бассейне с лебедями из гипса, — напрягши упорные шеи, загребая и взбрыкивая оранжевыми, лапчато-мощными под водой, тянут королевскую лодку с девизом, в серебряных нитях по шелку навеса, влекут всеми преданного — кудри на воротнике камзола, глаза над линией берега и воды, — подло ославленного заговорщиками, не изменили только озерные лебеди, упряжка «рассекающих гладь», — мелет вполголоса Торговецкий. — О чем это ты, — удивляется Блонский. — Так, чепуха, не про нас. — Да знаю я, знаю, что у тебя на уме, а помнишь, царскосельский был лебедь: семьдесят шестистопных хореев про то, как дожил от екатерининского царства до александрова, отъединенно плавал среди новичков, но вдруг взвился, вдохновеньем охваченный, с песнею к небесам и оттуда пал мертвый. — Как забыть, — вздыхает Торговецкий, — истинная монархия, монархия сердца всегда в белых перьях, на воде, на крылах.

Осень отгуляли и зиму, отступает весна. Скоро летние жары, время кира и мглы заволакивающей — смолы раскаленной в бельмастых лопающихся пузырях, смоляного кипения в ржавых кубах на помостах из досок, на кирпичах, палка-мешалка, горелый огрызок, торчит из котла, а мальчишка копченый распаренный черноногий помешивает, мальчишка в отрепьях босой на асфальте, в шлепанцах из кирзы. Летние близятся государственной милостью отпуска. Отчитал математику лодырям Блонский в слободе за мостом. Отдел партархива, свод ячеечных протоколов о заседаньях бурильных бригад разобрал Торговецкий. Я нерадиво переполз на пятый курс. Мы с Павлом остаемся в городе, нюхать смоляные пары, артериями переулков и шелухою заплеванных спусков текущие к Ольгинской, к побережью, к бульвару, рассасываясь в соли морской, в резиновом пыхе метро. Варом кира, шипящею льющейся лавой зальют в скудных улочках трещины крыш, будут лить из ведра на веревке, оплескивать кровли халуп, калек о полутора этажах с ящиком птичьим балкона, откуда к шашлычным дымкам во дворе свешиваются вечерами пузатые, голые, курчавою шерстью поросшие, в сатиновых трусах, через перила куря.