Ему не спится в наемной лодчонке у Пантеона, втридорога дерущей за хороводы звезд у изголовья. На стенах Пюви де Шаванна бледные, строгие, не выражающие ничего, кроме девственности и самозаклания, лики юных заступниц, живое дыхание жертвенниц и снятых с них слепков, масок лица, взимаемых воздухом осени, когда воздух прозрачен. Фосфор молитвенноокой взнесенности, предтечествующей растерзанию. Овцы, река, виноградник, пшеница, валунная кладка — родная земля, за нее и за веру, причастившись святых даров, всегда откуда-то родом, всегда с кем-то и с чем-то связанные, ибо в христианском мире нет ни голодранцев, ни безродных, ни скитальцев нет, ни бродяг, в платьях домашнего полотна, среди тысяч и тысяч с такими же лицами, от начала начал христианских, среди юных и строгих, опричастившихся и безмолвно молитвеннословных, знающих сердцем нужное слово, порядок его в череде других нужных слов, знаемых загодя телом, для которого приготовлена боль, какая бывает от железа, огня, жесткого дерева, от мучений, стяжающих святость, коей они не искали, даже мало что слышали, кроме того, о чем говорил в церкви священник, не желавший ни для кого лютых крайностей, таких далеких от этого виноградника, пыльных овец, каменной кладки, реки, хотя сказано в книге — все близко, все остается близким поднесь, за землю, за веру, среди тысяч и тысяч с первых дней христианских выйдут погибнуть раньше мужчин.
На прошлой неделе А. Н. прислал мне свою фотографию. Ребячьи припухлости щек, носа, розовых губ, смоченных фляжечным коньяком, посуровели, затененные чернотою очков. Шляпа с мягко придавленной тульей, хмуро повисшая, будто траурный стяг, в углу рта показная сигарка, сорочка, добротный пиджак, лента галстука подобраны к скромному туловищу вполоборота, гангстерская стойка пятидесятых, обжигающий лед. Правой рукой, продолжая кинематограф, рвет из невидимой кобуры невидимый револьвер. Волк-одиночка мильонами целлулоидных копий. Шутки в сторону: любомудр философствует пулей, как некогда молотом, поневоле в те времена грубоватым, чересчур матерьяльным, заявленным, предметы еще не умели, истончаясь и исчезая, перетекать в обэкраненный сон, грезу всемирного толпища. Низменно человечьему подозрению — ну разве я не хорош, изобразил бы получше, чем дутые идолы, — нет ходу в моих щепетильных бумагах. А. Н. уникум, круги наших дозволенностей разнятся фатально.
Семнадцати лет он отправил в Германию сплотку написанных по-немецки работ, тотчас был принят в Гегелианское общество, вызван для надевания мантии, синий плащ с горностаем и златоткаными символами — стации Духа, крестные стации, на которых разыграно абсолютное первенство, и удостоился прочитать — из рук председателя, милейшего старца, магната, коллекционера в седеньком распутно-маркизовом паричке — вершинную штучку собрания, записку молодого героя к приятелю, молодому герою-поэту: приходи, Фриц, сегодня поужинать, зажарена утка, откупорим рейнского, мне не терпится посмаковать твоего «Эмпедокла». Годы прошли, не так много лет, десять лет пробежало, не больше, мы друзья в Палестине, обнимаемся, встретившись, в Тель-Авиве, и Жак Д., парижский колдун, воязыцная притча, пролистав сплотку писанных по-французски работ, приглашает его в наперсники размышлений своих, гелиопольских, мемфисских, заговорщицки подмешавших демотику к иератике. Этого мне не забыть.
«Аль-Джемзар», харчевня арабская в Яффе над морем, зелень гривастая, с белым растрепом, захлестывает гряды камней, паруса, пароходик, баркасы в шумящей воде, лодки на берегу кверху дном, галька, тугая и острая, не для тонких подошв. Белое, из оплетенной пузатой посудины к рыбе св. Дениса вино, картофель, маслины, лимон, крупная, деревенскою щепотью, соль и горячее тесто лепешек. А. Н. несолиден, непоседлив на бедуинских подушках, подложенных под ягодицы, чтобы понежить крестец, осанист лишь голос, насмешливый бархат, не просаженный «ноблесом», пролетарским, из нечищеных грубых низин кокаиновым заместителем в никотиновых пачках, гвозди в обертках. Введение в метафизику! — восклицает с притворным негодованием, как если бы только сейчас, запив кардамоновым кофием приторный ромбик баклавы, ощутил недостаточность философского обихода. — Кто бы из этого эроса вывел! Жак стращает, ему удалось, не знаю, посмотрим на месте, я принял его приглашение. — Ослепленная вспышкой волна, на мгновенье бесцветная, ребристо-чешуйчатая, болезненный от горизонта до берега блеск, угрожающий зоар моря и неба, которым когда-нибудь станут лечить, вывозя в кресле-каталке для облучения, волна снова курчавится, зеленеет. Он закуривает свою дрянь, вырез рубахи, сиреневой, щегольской («у нас в аррондисмане все в таких»), окрашен медью загара, кисть с папиросой чертит горизонтальные восьмерки, потворствуя дурной бесконечностью голосу. Он поедет, поедет, всех дел подорожную выправить. Рыбий скелет на тарелке, бутылка пуста, вода лиловеет, стемнев. С той поры мы не виделись, есть почта и телефон, подушка и одеяло, в этот самый час ночи, когда мышка уже облизнулась, всплакнула, против желания подсеменила.
Читать дальше