Ю Мири - Золотая лихорадка

— Почему я должен сознаваться? — Подросток обрывал лепестки палмерий.

— Потому что ты совершил то, чего делать нельзя.

— Убивать людей нельзя?

— А ты так не считаешь?

На губах обоих одновременно показалась улыбка, уверенная у подростка и слабая у Кёко.

— С точки зрения закона и общественного мнения, это, может быть, и дурно, но для меня лично нет.

— Ты будешь так говорить, даже если убьют тебя?

— Если кто-нибудь приблизится ко мне, чтобы убить, я убью его первым. Но если меня ещё раньше поразят в сердце, то уже не важно, что произойдёт потом. Признают ли убийцу виновным или нет, мне всё равно, я не буду желать для него наказания. — Подросток почувствовал, что силы к нему возвращаются. Нельзя сказать, что он не понимал, почему нельзя убивать людей.

Но в тот самый момент, когда они разговаривали, по всему миру совершалось огромное количество убийств, и никто не мог этого остановить, да и не пытался. Потребность убивать создана чьей-то огромной невидимой рукой, и кто попадает в эту ловушку, тот не сможет выбраться, какой бы сильной волей он ни обладал. Если действительно убивать людей считается запретным, то почему разрешается изображать это в фильмах и в комиксах, вон сколько в них впечатляющих, мастерски сделанных сцен кровопролития? Действительность даёт пищу вымыслу, а вымысел воплощается в действительность.

— Если я совершил преступление, то пускай меня накажут. Но прежде им надо ещё поймать меня. Если меня арестуют, я сдамся. Потому что проиграл. Но зачем протягивать руки, чтобы на них надели наручники, пока я ещё не проиграл? Ведь сдаётся тот, кто думает, что ему уже не убежать, верно? А я-то уверен, что одержу победу в этой игре. — Подросток поднялся и начал переставлять горшки с палмериями, чтобы они окружили ковёр со всех сторон. На стенах и потолке колебались огромные тени.

Кёко почудилось, что это тени приводят подростка в движение, а не наоборот. Она расстегнула молнию рюкзака, достала кинжал и шнур и положила к ногам подростка, который стоял, подобно могильному памятнику, посреди им самим сооружённой клумбы. Подполье превратилось в кладбище, а кинжал и шнур выглядели как приношения усопшему.

— Собираешься кого-то убить?

— Ещё разок, и на этом всё. — Подросток словно утешал её.

Кёко была поражена: ей до этого совершенно не приходило в голову, что он может убить её.

— Меня? — Она положила руку на сердце.

Подросток покачал головой и улыбнулся. Точно лопнула натянутая струна — Кёко почувствовала себя совершенно обессиленной, ей хотелось бы закричать или заплакать, но бессилие сковало даже звуки, и внутри у неё настала абсолютная тишина. Когда Кёко ещё жила в приюте, она часто прикладывала к уху свою руку и слушала биение пульса. Напрягая слух, можно было представить себе, что слушаешь журчание речки вдалеке, а когда на сердце не лежали заботы, можно было просто слушать, как течёт по жилам кровь. Если же сердце волновалось и ток крови был не слышен, она посильнее зажимала ладонями уши, и слышался шум ветра, гул в глубинах земли.

— Лучше бы тебе сознаться… — произнесла Кёко как можно тише, чтобы не вызвать ни малейшего возмущения.

Она вспомнила, как, идя к начальнице приюта, чтобы рассказать, что её изнасиловали, она чувствовала себя преступницей, идущей на добровольное признание. В душе она поклялась себе, что никому об этом не скажет, но у неё прекратились месячные, и потому пришлось открыться. Начальница приюта была горячо верующей католичкой, за глаза её звали «монашка», она выслушала Кёко, не проронив ни слова. Глаза её были словно залеплены мозаичной смальтой, отчего Кёко ощущала тревогу и отчуждение. Когда она закончила свой рассказ, то поняла, что начальница приюта не услышала ничего, кроме того факта, что у Кёко задержка цикла на две недели. Начальница сказала ей только одно: «Возвращайся к себе в комнату». Через три дня, в сопровождении инспектора и воспитательницы из общежития, её отправили в больницу. Совершившие преступление подростки не понесли никакого наказания, а она, за которой не было вины, разложена была на операционном столе с раздвинутыми ногами и наказана тем, что из неё выскребли ребёнка, на том инцидент и закончился. Кёко покарали за её признание, именно его сочли бесстыдным проступком приютской девчонки, не знающей своего места.

— Что бы ты сделал, если бы меня изнасиловали?

— Прибил бы того типа и даже убил, если бы ты захотела.

— Потому что не смог бы простить?