Адам Джонсон - Сын повелителя сирот

– Покажи мне ее, – попросила она.

– Но здесь темно. Ты все равно ее не увидишь.

– Я хочу прикоснуться к ней, – попросила она.

Он стянул с себя рубашку и придвинулся к ней так, чтобы ее пальцы касались татуировки.

Она погладила его мускулы, дотронулась до ребер.

– Может, мне тоже такую сделать? – задумчиво произнесла она.

– Что, татуировку? – удивился он. – И что на ней будет изображено?

– А что ты предлагаешь?

– Ну, здесь возможны разные варианты. Где бы ты хотела ее сделать?

Сняв свою ночную рубашку, она взяла его руку и положила себе на грудь, туда, где находилось сердце:

– Может, здесь?

Он ощутилл ладонью ее нежную кожу, округлость ее груди. Но сильнее всего он ощущал жар ее крови и чувствовал, как сердце разгоняет ее по всему телу Сан Мун и по рукам, которыми она сжимала его ладонь. Га казалось, будто Сан Мун полностью поглотила его.

– Ну, это несложно, – сказал он. – Здесь нужно выколоть то, что у тебя в сердце.

Прижавшись к ней, он впился в нее губами. Поцелуй был долгим. Наконец он оторвался от нее и закрыл глаза. Сан Мун молчала, и он уже начал бояться, что ей это не понравилось.

– Сан Мун, что с тобой?

– Все в порядке, – ответила она. – Просто я вспомнила одну песню.

– Хорошую или плохую?

– Песни бывают только одного вида.

– Ты, правда, никогда не пела ради удовольствия?

– А какую песню хотел бы услышать ты? – спросила она. – Песню про кровопролитие, песню, восхваляющую подвиг мучеников, или ту песню, в которой прославляется ложь?

– А другой песни нет? Например, о любви?

– Назови мне хоть одну песню о любви, которая не была бы переделана в песню о нашей любви к Великому Руководителю.

В темноте он гладил ее тело, прикасаясь к впадине над ключицей, напряженным связкам на шее, бугорку на плече.

– Я знаю такую песню, – сказал он ей.

– И какой у нее мотив?

– Я знаю только начало. Я слышал ее в Америке.

– Расскажи мне.

– Она – желтая роза Техаса, – произнес он.

– Она – желтая роза Техаса , – пропела Сан Мун.

Ей с трудом давались английские слова, но голос у нее звучал красиво. Он легонько прикоснулся к ее губам, чтобы почувствовать их шевеление.

– Которую хочу я повидать, – продолжал он.

– Которую хочу я повидать, – вторила она.

– Когда найду ее, ей-ей, я тут же женюсь на ней.

– Что означают эти слова? – спросила Сан Мун.

– Эта песня о женщине, красота которой подобна редкому цветку. Ее очень сильно любит один мужчина. Он хранит эту любовь всю свою жизнь. И неважно, что ему придется отправиться в дальний путь, чтобы увидеть ее, неважно, что вместе они пробудут недолго, и неважно, что он может ее потерять, – она все равно останется цветком в его сердце, и никто ее у него не сможет отнять.

– А герой этой песни – ты? – спросила она.

– Ты же знаешь, что это я.

– Я не похожа на женщину из этой песни, – сказала она. – Я не актриса, не певица и не цветок. Я просто женщина. Ты хочешь узнать эту женщину? Ты хочешь стать единственным человеком в мире, который знает настоящую Сан Мун?

– Ты же знаешь, что хочу.

Она приподнялась, позволяя Га снять с себя последнее.

– Ты знаешь, что происходит с мужчинами, которые влюбляются в меня? – спросила она.

Га немного подумал.

– Дай угадаю: ты запираешь их в своем туннеле и целых две недели кормишь только бульоном?

Она игриво произнесла:

– Нет.

– Ммм, – промычал Га. – Твой сосед пытается отравить их ботулизмом, а затем водитель Великого Руководителя разбивает им носы.

– Нет.

– Ладно, сдаюсь. Что происходит с мужчинами, которые в тебя влюбляются?

Она потянулась к нему губами.

– Они влюбляются навсегда, – прошептала она.

После потери Чучакаи бегства Кью-Ки в отдел «Пуб Ёк» я не появлялся в Подразделении 42. Я помню, что бродил по городу, но как долго это продолжалось? Может, неделю? И куда я ходил? Бродил ли я по Народной тропе, глядя на птиц, безнадежно пытающихся взлететь и вырваться из ловушек, которые держали их лапки? Может, я обитал в Кымсусанском мавзолее [36]?, где бесконечно пялился на гроб из стекла и хрома Ким Ир Сена, на его тело, отсвечивающее красным под сберегающими лампами? Наблюдал ли я за тем, как Повелитель сирот на своем грузовике, замаскированном под машину для перевозки мороженого, очищал аллеи Пхеньяна от пацанов-попрошаек? Вспоминалось ли мне все это время, как я в костюме и галстуке вербовал Чучака в университете Ким Ир Сена в «День карьеры», показывая парню наши яркие брошюры и объясняя ему, что допрос больше не имеет ничего общего с насилием, став высочайшим искусством интеллектуальной игры, требующим творческого мышления, и где ставка – национальная безопасность. Возможно, я сидел в Парке Мансу и смотрел, как на униформах девственниц, коловших дрова, проступает пот. Размышлял ли я о том, что остался одинок, что команда моя разбежалась, стажеры ушли, что успех мой улетучился, а мои шансы на любовь, дружбу и семью оказались практически ничтожными? Должно быть, в душе у меня зияла пустота, когда меня, бездумно стоявшего в очереди на автобус, в который я не собирался садиться, погнали вместе с другими грузить мешки с песком. А может, я сам оказался в кресле автопилота из голубой искусственной кожи, и мне это все привиделось? И что стало с моей памятью? Как же я мог не помнить, как провел те тягостные дни? И почему тот факт, что я их не помнил, устраивал меня? Я сам предпочел, чтобы так было, не так ли? Был ли у существования, в сравнении с забвением, шанс?