Отохико Кага - Приговор

— Ну и зачем это нужно?

— Да ни за чем.

— Тогда смешно говорить о какой-то там пользе.

— Да я и без тебя знаю.

— А если знаешь, то ложись и спи. В конце концов, сон — естественное человеческое состояние. Полная пассивность, избавление от мучений, предвосхищение смерти…

— И всё же… — Я перебираюсь из «европейской комнаты» в «японскую» и начинаю мерить её шагами. И без того небольшое пространство забито картонными коробками. Три шага — стена, три шага — стена, три шага — окно, три шага — железная дверь. Всё быстрее, быстрее, так, что начинает кружиться голова, пытаюсь прогнать сонливость. Тут, посмотрев на меня со стороны, возмущается моё второе «я»:

— Прекрати! Как не стыдно!

— Но ведь… — Я продолжаю кружить по камере, однако постепенно замедляю шаги и наконец останавливаюсь. От стыда дыхание делается горячим. Стыд расширяет кровеносные сосуды мозга. Неужели мне так и не удастся выйти за рамки стереотипного поведения приговорённого к смерти? Повинуясь инстинкту, загнанным зверем мечусь по добротной «спецкамере для приговорённых к смерти». Точно так же, как многие другие, проводившие здесь ночь перед казнью.

Беру Библию и, зажмурившись, наугад открываю. Впиваюсь взглядом в подчёркнутые красным карандашом строки:

«Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошёл, и как стража в ночи».

Вчитываюсь. В душу нисходит покой. Слово — это всё. Всё может исчезнуть, но Слово не исчезнет. В конце было Слово. А я едва не утратил Слово. Завтра я умру. Трава засыхает, цветы блекнут. Люди умирают. Мать тоже умрёт. Умрёт и Эцуко. Это реальность, которую можно выразить только Словом. Я сел и начал писать. Крупными знаками, специально для матери.

Мама, было тепло, а теперь похолодало. Зато дождь кончился, прояснилось, и это очень приятно.

Думаю, ты сейчас гостишь в доме на холме Тэндзин. Наверное, чувствуешь себя немного не в своей тарелке, ведь в присутствии внуков обо мне не очень-то и поговоришь, да? А впрочем, нет, скорее всего, ты вместе с Макио вернулась в Хаяму. Для тебя ведь самое важное — слышать шум моря, правда?

Так приятно было видеть тебя сегодня и массировать тебе плечи! Мне хотелось делать это ещё и ещё.

Ты такая маленькая. Раньше во время свиданий ты всегда казалась мне крупной. Интересно, почему? Может потому, что рядом с тобой я ощущаю себя ребёнком?

Мне было грустно видеть твои слёзы. (Что, ты опять плачешь?) Я плохой сын, я не должен заставлять тебя плакать. Прости.

Спасибо, что все эти долгие годы — пятнадцать лет это ведь не шутка — ты приходила ко мне. Я принял святое крещение, когда мне было двадцать шесть, а сейчас мне тридцать девять. Через два месяца исполнилось бы сорок.

Сорок лет! Такое ощущение, что я жил очень долго, но всё равно в два раза меньше тебя, правда? Совсем малыш.

Завтра твой тридцатидевятилетний ребёнок, так и не повзрослев, уйдёт в вечность. Люби его всегда-всегда, хорошо?

Все свои вещи я посылаю тебе. И фигурку Богоматери, и письма, и книги, и одежду, и ногти и волосы — всё-всё. Всё моё имущество вместилось в три картонные коробки. Немного, правда? Как раз для могилы.

Ну, полно, не плачь больше! Моя душа всегда будет рядом с тобой, не грусти.

Тикают часы. Восемь. Неправдоподобная тишина. Я слышал, что в этом отсеке много революционно настроенных студентов, но никаких криков пока не слышно.

Как нервно стучат часы — бом-бом-бом-бом… Мне всегда представлялось, что они должны безмятежно тикать — тик-так, тик-так, тик-так…

Бом-бом-бом — это будильник. Мне его дали в воспитательном отделе. Секундная стрелка с чудовищной скоростью состругивает остатки моей жизни, стружки летят во все стороны.

Все часы, какие только есть в мире, идут, отсчитывая время. Поблёскивают бесчисленные стрелки, бесчисленные кинжалы рассекают живую плоть, стонут от боли бесчисленные люди. Бом-бом-бом-бом… Слишком сильная вибрация перерастает в подземный гул, и всё, что находится на земле, постепенно начинает разрушаться. И тюрьмы, и пирамиды, и высотные здания торговых кварталов, и старинные храмы Хорюдзи, и дом Икуо на холме Тэндзин… Всё обращается в руины. Разваливается и исчезает, как смытый волной песчаный замок.

Бом-бом-бом-бом — мой будильник звучит в унисон с часами всего мира.

Восьмиугольные часы с маятником в нашей гостиной в Хаяме, синенькие часики на руке Эцуко, часы на тюремной башне, часы начальника тюрьмы, зонного, надзирателей, часы в помещении для казни, соревнуясь друг с другом, отсчитывают время. Приложу-ка ухо к стене. Журчанье воды, дыхание города… И отчётливое тиканье часов. Естественно. Ведь это узилище сложено из часов. И такие узилища разбросаны по всему миру…