Отохико Кага - Приговор

— Строит из себя крутого революционера и постоянно конфликтует с начальством. Похоже, ему постоянно полощет мозги Митио Карасава. Помните дело о суде Линча? С психиатрической точки зрения интерес представляют весьма своеобразные формы бреда, которые у него наблюдаются. В позапрошлом году его осматривал мой приятель, терапевт. Коно устроил скандал, заявил, что, пока он спал, надзиратель через затылок ввёл ему в позвоночник проволоку. Ему сделали рентген, но он не поверил, заявил, что снимок подменили, что его нарочно подвергают травле и он будет жаловаться тюремному начальству. У него случился настоящий приступ ярости. Судя по тому, что его идеи всегда носят фантастический характер, я подозреваю у него синдром бредоподобных фантазий, описанный Бирнбаумом. Как вам кажется?

— Похоже на то. Но должны быть и другие симптомы. Ведь при этом синдроме отдельные фантастические построения со временем обычно меняются и усложняются.

— Дело в том, что у Коно помимо полиморфного бреда наблюдается постоянный паранойдный бред. Он обличает государственную власть, которая в лице своего представителя — тюремного начальства — организует его травлю, игнорирует установленные в тюрьме правила внутреннего распорядка, не обращает никакого внимания на замечания и указания служащих, утверждает, что он революционер, несправедливо арестованный и осуждённый, и что тюремное начальство не имеет права наказывать его и сажать в карцер. Правда, не совсем понятно, как это называть — паранойдным бредом или революционным? Вот в чём вопрос.

— А ты сам как думаешь? — спросил Офуруба, энергично раскуривая трубку.

— Ну, вам-то я могу признаться… — начал Тикаки, но тут ему на глаза попался собственный забинтованный палец. Тут же боль по руке перешла куда-то в область сердца, и одновременно пришло ощущение пустоты, которое периодически охватывало его, начиная со вчерашнего дня. Сердце, распадаясь на части, свинцом ухнуло вниз. Вниз, во тьму, в пустоту. Тикаки закрыл глаза. Ему вспомнилось странное явление, которое он наблюдал вчера, когда возвращался из женской зоны. Пеньковая дорожка, уходившая вперёд, как «мост цветов» в театре Кабуки, вдруг сдвинулась в сторону, и пол под ней подёрнулся лёгкой рябью. Вот и теперь — ещё миг, и земля уйдёт из-под ног, рассыплется прахом… Открыв глаза, он увидел совсем близко лицо Офурубы. Тикаки заставил себя улыбнуться.

— Болит палец?

— Есть немного.

— А что случилось?

— Да так, поранился. Ничего особенного, но рана загноилась, пришлось вскрывать.

— Так в чём ты хотел признаться?

— Да так… — Тикаки растерялся. Вряд ли ему удастся доходчиво и чётко описать то ощущение, которое неоднократно возникало у него вчера — в коридоре, в ординаторской, в больничном корпусе: ощущение, что его затягивает куда-то в топкую серую пустоту. Он решил поделиться лишь своими выводами в предельно обобщённом виде.

— В общем-то ничего особенного. Просто человек, работающий тюремным врачом, непременно должен стоять на стороне государственной власти, хочет он этого или нет. В последнее время это всё больше меня тяготит. С другой стороны, разве лучше, если бы в тюрьме вообще не было врачей? Подобные размышления и выбивают меня из колеи…

Надо было высказаться более определённо, подумал Тикаки. Ведь его прежде всего волновало — в состоянии ли врач, особенно психиатр, должным образом выполнять свои обязанности в тюрьме. Он хорошо помнил свою растерянность, когда человек, который с утра до вечера, не разгибаясь, рисовал бесконечные эскизы космических кораблей, заявил: «У меня очень ответственная работа», и у него не нашлось веских оснований для опровержения этого заявления.

— С таким нечётким пониманием собственного места в жизни невозможно противостоять напору современных студентов, — сказал Офуруба. — Они ведь всегда ведут дискуссию, исходя из того, что их позиция диаметрально противоположна позиции противника. Золотая середина — понятие для них абсолютно чуждое.

— Да, наверное. И всё же…

Зазвонил телефон. Офуруба быстро схватил трубку. Тикаки взглянул на часы. Два часа двенадцать минут.

— Иду. Уже иду. — Подхватив текст доклада, Офуруба встал. — Это Натори. Говорит, наш профессор изволит гневаться из-за того, что я опаздываю.

Какой всё же неприятный тип… На темени лысина, выкаченные рыбьи глаза, толстые губы. Пронзительный голос, который он постоянно форсирует без всякой надобности. Наверняка холост. Вряд ли найдётся женщина, которая допустит, чтобы её муж ходил в таком запущенном виде — воротник рубашки засаленный, в парикмахерскую ходить явно не любит.