Сергей Саканский: Три источника (сборник)

Женщина под ним начала хрипло кричать, высунув язык так далеко, что он касался ее носа. Жирмудский вскрикнул и сам, почувствовал, что уже изливает, и вдруг внезапно всё вспыхнуло, будто в доме начался пожар… И в тот самый момент, когда предел был пройден, его тело почему-то полетело дальше, с сердцем внутри, стучащим, словно испорченный будильник, а в самый последний момент он подумал, что читал о таких случаях, когда мужчины умирают на женщинах, и подумал: чепуха – с чего это он должен сейчас умереть? – что и было его самой последней мыслью.

В девяностых они стали валить тополя, которые мы сажали в пятидесятых. Возможно, это было еще одно из наших заблуждений: тополя выросли, залепили пухом наши города, а пух этот, как уже доказано, вреден для здоровья: он не выводится из легких, и, распиливая наши грудные клетки, патологоанатомы находят внутри слежавшийся, почти окаменевший пух. К тому же, деревья стали падать, не выдерживая собственной взрослости, даже при несильном ветре. И кто-то уже погиб, задавленный тополем, в одном из бесчисленных городков России, как сообщала одна захудалая столичная газета…

Странно: был определенный, единственный человек, мальчик, который придерживал тополиный колышек, притаптывал сандалиями землю, подливал из синего ведерка воды… И был другой какой-то человек, хрустнувший лет через сорок под значительно выросшим стволом. И вот теперь писатель, дрожа щеками, серьезно кивает над столом, тычет пером в чернильницу компьютера, чтобы с легкостью, беспечностью бога проследить связь времен, постмодернистски повыть, окружая старые деревья частоколом вымышленных событий… М-да. Не дождетесь. Впрочем, я обещаю один довольно эффектный литературный прием.

Друзья, о которых пойдет речь, беспечно детствовали при Хрущеве и Брежневе, они жили через стену, они долбили в стене дырку. О, время надежд!

Мишка привязал как-то Павлика к столбу за механическими мастерскими и пытал, играя в фашиста и партизана, в пылу игры чуть было не лишив его глаза… Павлик однажды нечаянно написал Мишке на штанину, за что Мишка его выдрал ремнем, словно какой-то отец… Мишка раскачивал иву, на которую залез Павлик, гниловатое деревце вдруг надломилось, мальчик свалился в воду, был март, кое-где еще лежал снег, Павлик простудился, болел… Павлик сделал пороховую ракету, поджег, ракета уткнулась Мишке в живот, пролезла под рубашку, как бы пролетев сквозь его тело, навсегда оставив на его груди овражистый след… Мишка поймал какого-то безобидного жука, сунул его Павлику за шиворот, жук оказался Saurus Pulpa, редкой для средней полосы породы клещом, и Павлику так раздуло шею, что он бездарно провалялся в постели чуть ли не половину лета… Павлик познакомился с подавальщицей в рабочей столовой, выпил с ней портвейну и отымел ее на лавочке в парке, не зная, что эту женщину уже несколько дней обхаживал Мишка… Как вы понимаете, данный абзац пытается бороться с самим временем – методом чисто стилистическим… Да, выросли друзья.

– Помнишь, как ты меня тогда ракетой? – спрашивал порой Мишка, задирая рубашку.

– А ты помнишь, как тогда мне жука? – невозмутимо возражал Павлик.

Было в их жизни и много хорошего, гораздо больше, нежели плохого, справедливости ради надо бы привести симметричный абзац-перечень, да стоит ли? Все хорошее – это само собой разумеется, это как умение владеть языком, это скучно.

Ладно, вот он, этот абзац.

Мишка привел домой собаку, но отец лишь молча схватился за ремень, потряс пряжкой, и Павлик спрятал Тобку у себя, за что родители взяли с Павлика клятву: песик живет дома до первой двойки, и Мишка, старше и умнее, делал за Павлика уроки, две недели делал, пока Павлик не получил неизбежную пару за поведение… Павлик случайно узнал, что Мишку собираются отпиздить – за то, что он провожал Шурочку с танцев и куда-то там ее целовал, но друзья в те дни были в ссоре, и прямо обратиться к Мишке Павлик не мог, тогда он, явившись в логово врагов, в самых гнусных выражениях расписал собственные приключения с Шурочкой, впрочем, вымышленные, за что был зверски изпизжен, и это спровоцировало междворовую усобицу, в перипетиях которой потерялся Мишка с его жалкими целомудренными поцелуями… Мишка выступил в защиту Павлика, когда его, одного из первых, бросивших партбилет на стол партсекретаря, постановили сократить с завода, Мишка яростно витийствовал, потрясая щепотью пальцев над деревянной трибункой, что так, дескать, жить нельзя, и счастье, стало быть, наших детей, и так далее, что, впрочем, не помогло, и в результате сократили обоих.