Сергей Саканский - Три части (сборник)

– Боря Либерзон, – представился он, когда девушка вошла в комнату с подносом.

– Да знаю я, что ты Либерзон! – с грубым восклицанием, будто бы на что-то сердясь, сказала Жабра-девушка. – Я всех во дворе знаю.

После этого чаепития Либерзон получил право заходить, когда ему захочется, а хотелось ему теперь каждый день. Жабра вскоре понял, что ходит его новый друг не к нему, а к сестре.

У них уже давно был телевизор, назывался он «Рубин-106». Отец и мачеха строго-настрого запрещали включать телевизор днем и поручили старшей сестре контролировать несмышленого Жабру. Бедняга не мог включить телевизор даже тогда, когда сестра уходила гулять, поскольку, возвращаясь, она непременно клала свои большие белые ладони на выпуклую сущность телевизора и проверяла его тепло. Если телевизор был теплым, она зажимала голову Жабры меж своих колен, спускала его штанишки и размашисто полосовала братика розовым резиновым шлангом от душа, назначая какое-то определенное для нее количество «плетей» – от пяти до пятнадцати, в зависимости от степени нагрева телевизора. Всё это, конечно, способствовало развитию навыков счета у несчастного Жабры.

Теперь всё изменилось. Сестра сама включала телевизор и Жабра смотрел – и «Белочку», и «Медведя», и «Утёнка», но не было радости в его глазах, отражавших голубой квадрат экрана, потому что за стеной, в спаленке сестры, коротко, но часто пилили доску, и Жабра уже понимал, что это значит.

Слушая эти звуки, он неистово наслаждался морковкой, а сестра и юноша, которого она любила своей первой чистой любовью, знать не знали, что в их неумелом дуэте незримо присутствует еще один инструмент.

Как-то раз не сестра возложила свои большие белые ладони на выпуклую сущность телевизора, а мачеха, вернувшись раньше обычного с работы. Жабра еле успел выключить, услышав скряб дверного замка. Сестра и Либерзон вышли из маленькой комнаты красные, молча сели пить чай. Вскоре Либерзон ушел, недолго погудев в прихожей – совсем уже почти мужским голосом.

Когда вернулся отец, мачеха закрылась с ним на кухне и коротко рассказала о своем расследовании. Отец прошел из кухни ванную, недолго побыл там, издавая знакомые звуки демонтажа сантехники и вернулся в комнату, уже со шлангом в руках. Жабра вдавил голову в плечи. Отец же не обратил на него внимания и неожиданно схватил за шкирку сестру. Уволок ее в маленькую комнату и там, на месте ее преступления, и стал избивать розовым шлангом.

– Будешь жечь телевизор? Будешь? Будешь? – приговаривал он под свистящие шлепки, которые Жабре было странно слышать со стороны.

– Нет! Нет! Нет! – кричала сестра. – Не бей, папочка, папуля! Не бей! Убьешь!

Затем она замолчала, будто что-то соображая, и Жабра понял: она, как и он сам в такие минуты, ищет единственный, верный, спасительный аргумент. И она нашла его, правда, Жабре совершенно не были понятны ее странные слова:

– Я женщина, не смей меня больше бить, я женщина! – вскричала сестра громовым басом.

– Что-что? – послышался голос отца. – Какая еще женщина?

– Женщина я.

Удары прекратились, остались два торопливых голоса. Затем – молчание. Затем – шипящий возглас отца:

– Сикуха!

Переворот: похоже, что он переменил сестре позу.

– А ну, говори, блядь! Сраная ты блядь или нет? Сраная? Сраная? – и вновь понеслись свистящие звуки ударов.

Нет, не сработал аргумент, даже столь непонятный и странный, словно самый настоящее заклинание колдуньи. Сестра была избита настолько жестоко, что не могла утром встать, и в школу она на другой день не пошла.

Жабра жил на первом этаже – вот почему он долго не мог научиться считать старше шести.

– Семь! – хотелось ему воскликнуть, когда нога в сандалии зависала над несуществующей ступенькой, но зачем же говорить семь, когда эта маленькая недоделанная лесенка, ведущая от двери подъезда на площадку, заканчивалась? Скучно жить на этом свете, как сказал поэт.