Теренс Уайт - Слон и кенгуру

Вот по этим причинам мистер Уайт и стоял теперь на палубе Ковчега, окидывая полным сомнений взором разного рода плавучую дрянь. Он был, как сказал некогда Дон Кихот, влюбленным, но в мере не большей той, какой требует профессия странствующего рыцаря.

Судно, как поднявшийся на задние ноги слон, с миг постояло, задрав нос, а затем, словно передумав, осело в воду. Две подпорки, упав на бок, застряли в складках рифленого железа и подперли Ковчег заново. Послышался треск. Плеск воды сменился смешавшимся с треском ровным шуршанием. А затем, как это бывает, когда самолет отрывается от тряской земли и поднимается в безопасный воздух, наступила мягкая тишина. Стены фермерского дома Беркстауна и наполовину затонувшие хлева начали поворачиваться. Едва-едва выступавшая из воды далекая крыша теплицы миссис Балф, тоже стала поворачиваться, — против часовой стрелки. Затем два этих неподвижных ориентира остановились и принялись отплывать в противоположные стороны, а после остановились снова и стали уменьшаться в размерах. Далекие, ссутулившиеся, промокшие аборигены выкрикивали безнадежные проклятия. Дохлые собаки и жестянки перестали кружить, проплывая мимо, и замерли, ибо Ковчег плыл теперь вровень с ними. Миссис О’Каллахан, посвященная перед отплытием в тайны электрической плиткм, послала Микки на палубу, спросить, не желает ли их капитан выпить чаю.

А у него стало вдруг пусто на душе.

Он так хорошо и заблаговременно все подготовил. Но теперь ему нечем было себя занять, и положение, в котором он оказался, навалилось на него тяжким грузом. Он окинул взглядом улья, ветровой генератор, голую палубу, бочки с водой, — все было расставлено в соответствии с его замыслом. А ведь самым большим судном, каким он управлял до сей поры, была плоскодонка. Но что-то мешало ему спуститься вниз и выпить чаю.

Ностальгия, вот что.

Вон там виднеется одинокий на водной глади Беркстаун, в котором, понял вдруг мистер Уайт, он был счастлив. С каждой минутой дом становился все меньше — жалкий, брошенный, обреченный. Мистера Уайта окатила волна пронзительной любви к нему: к молочнику без дна, рачительно сохранявшемуся в кухонном шкафу рядом с другим — с отбитой, а затем приклеенной вверх ногами ручкой; к бесхвостой лисе цвета пыли, в спине которой некие насекомые прорезали извилистый, похожий на след улитки путь; к летучей мыши, впавшей в зимнюю спячку среди штор столовой; к двум чучелам длиннохвостых попугаев, сидевшим в выпиленных лобзиком рамках; ко всем мышам кладовки, и пчелам прихожей, и кошкам в дымоходах, и прусакам в масле; к трехногим, подпертым ящиками стульям и к платяному шкафу в спальне, прибитому гвоздями к стене, потому что однажды миссис О’Каллахан, пытаясь открыть его дверцу, повалила шкаф на себя, да еще и ухитрилась каким-то образом запереться в нем, лежавшем дверцами вниз на полу; ко всему удивительному старому хламу, собранному и почитаемому ею, — например, к раме подаренного ей в 1905 году отцом велосипеда, к половинке гипсового епископского посоха, когда-то использованного в некоем шествии, к плюшевому фотографическому альбому, заполненному снимками людей, чьих имен она отродясь не знала; и прежде всего, к доброте О’Каллаханов, которую он изведал в этом уменьшавшемся сейчас доме. Они никогда даже на миг не сердились на своего постояльца, хотя он часто сердился на них.

Там, в тех стенах, думал мистер Уайт, она влила в меня по меньшей мере полмиллиона чашек чая. Подумай о всей еде, какую она состряпала там, о безмерной череде идентичных близнецов, которых съедали подчистую и не оставалось ничего, способного засвидетельствовать ее терпеливые хлопоты. Подумай, как она пришла туда много лет назад молодой женой Микки. Может, она и не гениальна, но зато добра. Там, в тех стенах, Микки начищал субботними ночами твои ботинки, не ожидая никакой благодарности, а сколько раз ей приходилось подниматься по лестнице с торфом для очага твоей рабочей…

Подумай обо всех жалких потугах на аристократизм, которые так тебя злили. Угощая после Церемонии завтраком отца Бирна, она обычно наклонялась вперед всякий раз, что старый лобстер открывал рот, оттопыривала в сторону мизинец руки, в которой держала чашку, и восклицала: «Да что вы говорите?» Думала, что это аристократично. Году в 1900-м или около того, в пору ее девичества, оно, может, и было аристократично. Подумай о том, как жила эта юная девушка на захолустной ферме ее отца — не получившая образования, затюканная, трепетно мечтавшая, быть может, о каком-нибудь герцоге, о широком мире, который раскинется перед ней; подумай о ее незамысловатых умениях, о надеждах на лучшую жизнь, о наивных, старательных попытках обрести аристократичность. Кто-то, кого она считала обладательницей образцово фешенебельных манер, оттопырил в ее присутствии мизинец и произнес: «Да что вы говорите?» И она это запомнила. И демонстрировала это свое малое достижение отцу Бирну, как собака показывает глупый фокус. Гордилась им и немного нервничала, побаиваясь, что оно, может быть, уже устарело. И конечно, гнала от себя эту боязнь. Заменить-то его все равно было нечем.