Юханнес Трап-Мейер - Смерть Анакреона

И действительно: в музыке она смогла выразить себя и свой внутренний мир, все богатство многообразных настроений, подспудно владевших ею. Особенно удавались нюансы, но сама игра в целом отличалась неровностью. Сила и необузданность характера не ощущались в ее исполнении. Формой она тоже владела фрагментарно.

Она пугалась произошедших с ней перемен. Ей казалось, что работа и совместная жизнь с Вильгельмом Лино — и она чувствовала уже, как он начал влиять на нее, как она заразилась его порядочным образом мыслей — давили на нее, разрушали беспечность ее естества. Она боялась устойчивости, постоянства, определенности, непривычных для нее. Ей было тридцать лет, и, откровенно говоря, она жила еще ожиданием чуда, большого события, необычного переживания. Конечно, она хорошо знала повседневность, бытие и не питала особых иллюзий. Однако все равно — неясная тоска, томление, предчувствие необъяснимого грядущего, характерное обычно для молодых, двадцатилетних, не оставляли ее. Одновременно под влиянием здравого ясного мышления Вильгельма Лино — он наставлял ее беспрестанно, хотя она не всегда понимала ход его мыслей — она постепенно пришла к выводу, что в действительности возможностей в жизни осталось у нее немного. Во всяком случае таких, каких ей хотелось бы, какие она рисовала себе в своем воображении. Иными словами, она встала на уровень со своим возрастом, на уровень тридцатилетних.

Она всегда верила, что то грубое и беспокойное, которое пребывало в ней, постоянно напоминая о себе, составляло ее особенность, и она рассказала ему об этом, и он, оказалось, понял ее. Он знал этот феномен! Объяснил его. Общеизвестный факт. Тогда ей пришло в голову, что она имеет право в таком случае предпринять нечто, что находилось за пределами прямой, изъезженной всеми дороги и было в моральном отношении сомнительного характера, она как бы утратила свое raison d’ ê tre, разумное основание. Иначе говоря, она впервые ощутила свой возраст. Было грустно, было нестерпимо больно. Она с тоской вдруг подумала о своем прошлом, подумала, что нестабильность и бедность не такие уж страшные вещи, захотелось возвратиться к прежней жизни — почти.

Она начала искать, осторожно размышлять: если не все еще потеряно, если есть еще на белом свете возможность для большого переживания, значит, нужно создать внутри себя базис для него, нечто, называемое самоуглублением. Но этот путь тоже в некотором роде был аскетическим путем. Игривость, легкомыслие и халтура здесь тоже не помогут.

Тридцать лет… Они не сулят ничего хорошего ни для женщины, ни для мужчины. Взбираешься на гору, как сказано в писании, и видишь всю красоту мира, небесную ширь над собой, чувствуешь себя песчинкой в мироздании. Ты больше не индивидуум, выдающийся и особый, каким ты себя почитаешь, когда тебе всего лишь двадцать лет. И самое примечательное, пожалуй, что вид сверху ничего более утешительного не обещает. Не случайно, вероятно, Данте в первых строфах своей «Божественной комедии» говорит о страхе тридцатилетних.

Но все равно стремишься к пиршеству на трапезе жизни именно потому, что оно не такое, как прежде.

Путь страдания и жертвенности? К чему он? Она относилась к людям, избравшим этот путь, чуть насмешливо, чуть презрительно. Страдание и отречение? И в музыке Бетховена звучали эти ноты, довольно часто. Страсть слишком непомерно велика для этого мира.

Ее природное чутье помогало ей ориентироваться в жизни, видеть истинное положение вещей. Вот теперь ей казалось, что страшная ледяная пустыня разверзлась перед ней. И в этом причудливом, чужом и непонятном для нее мире она распознала нечто важное: свое чувство долга перед Вильгельмом Лино. Она сказала себе — это твой последний шанс. Его возраст… Ах, этот возраст, неплохо, если бы он был чуть-чуть помоложе, но человек тот же самый.

Однако эту мысль она даже наедине с собой не осмеливалась произнести вслух. Она была напряжена до предела в своем отношении к нему, что придавало их совместной жизни подлинную, прелестную задушевность. И это нравилось ей.

Когда она сидела дома одна, она, привыкшая без устали двигаться в человеческой массе, она думала подчас о том, что однажды прочитала в учебнике по естествознанию о змеях — они тихо лежат под камнями, когда меняют кожу.

А что Вильгельм Лино? Он, который вечно чувствовал себя парией среди людей. Любовь возвысила его. В начале их отношений было слепое поклонение, всецело захватившее и покорившее его. Но видение, посетившее его в то утро, когда он пришел к ней с букетом цветов, не давало ему покоя: она была порочна, да! Какой толк ходить и мучаться, ныть и страдать, ведь не поможет, все останется, как оно есть. Но любил ли он ее оттого меньше? Любовь ведь многогранна, она коснулась его одной из своих сторон и придала ему бодрость и свежесть, он словно заново родился. Не он выбирал этот путь, любовь сама настигла его. Однако в первые дни, в самом начале, когда он еще не знал силу своего чувства, не был уверен в себе, когда страх овладел им… именно тогда он послал ей деньги.