Арнольд Цвейг - Затишье

Бертин порадовал Берб, сказав, что она прелестно выглядит, хотя работает, как и сестра Софи, не покладая рук. Да, служба есть служба, ответила она, вздыхая; сейчас все койки в лазарете заняты. Несмотря на прекращение военных действий, лазареты битком набиты: появилась странного рода простуда, до сих пор неизвестная, та инфлюэнца, которая с недавних пор называется гриппом. Даже больные, попадавшие в лазарет своевременно, не говоря о тех, которых лечили в околотке — смешно же признавать солдата больным из-за таких пустяков, как кашель, ломота во всем теле, головная боль, — доставляли медицинскому персоналу много хлопот. Как раз у наиболее крепких температура поднималась скачками, вдруг наступали симптомы воспаления легких, и солдат, еще недавно исполнявший свои обязанности, через какую-нибудь неделю «списывался в убыток»! У других болезнь коварно поражала желудок и кишечник, даже мозг; если пациент точно исполнял все предписания, но по легкомыслию слишком рано поднимался или слишком много читал, болезнь возвращалась.

Против этого гриппа еще не знали никакого средства, и это вызывало у врачей и сестер глухую ярость или, смотря по темпераменту, отчаяние, сарказм, чувство бессилия. Больных лечили аспирином, обтирали уксусом и по возможности питали овощами, бобовыми, молоком, сухарями. Клали согревающие компрессы на грудь, прописывали перекись водорода для полоскания горла, не обманываясь насчет действенности таких мер. Эта «чума», как говорили, возникла сначала на Западном фронте и через тыл была занесена в Восточную армию.

Врачи спрашивали себя в своих кабинетах, чем же побороть проклятую бациллу, почему люди так ужасающе безоружны перед ней. Сестры смотрели новыми, более зоркими глазами на врачей — и с профессиональной и с человеческой точек зрения. Каждая по-женски подмечала их слабости, подрывающие авторитет этих ученых господ. В часы задушевных разговоров они шептались, давали им прозвища, подмечая своеобразные особенности каждого из них.

Но нынешний день отличался от всех предыдущих, он был светлее и теплее. Сестра Берб, наслаждаясь отдыхом, восседала между Винфридом и Познанским на кожаном диване, перед которым стоял круглый стол. Здесь было хорошо, здесь не пахло хлорной известью. Здесь можно было на несколько часов забыть о том, как жалок человек — существо бренное и тленное, — и стать веселой швабской девушкой, которая любит производить впечатление на мужчин и уверена в постоянстве своего возлюбленного. Познанскому и Винфриду тоже весело было слушать, как она поддразнивает юриста, а офицера отчитывает, грозно жестикулируя покрасневшими от частого мытья руками; он-де плохой хозяин, бутылку с коньяком запрятал в окне между рамами, в «холодильнике». Крепкая водка делала в те времена чудеса, помогая и душе, ликовавшей в предчувствии близкого мира (на рождество уже будем дома!), и телу, в его борьбе с мерзким гриппом — этой напастью. Пристыженный Винфрид осторожно разливал в рюмки янтарно-желтую жидкость, а Познанский уговаривал Берб посетить своего протеже — новорожденного и его мать, ловко и как бы мимоходом упоминая, что Анна все еще отказывается окрестить ребенка, надо же ее усовестить.

Берб Озан, немало на своем веку пережившая, была верующей протестанткой, воинствующей и готовой перетянуть в свой лагерь весь мир. Вот уже почти три года, как она видит ужасы, бедствия, слышит стоны извивающихся от боли мужчин, ужасные раны, прострелы брюшной полости; видит, как солдаты, получив шприц морфия, становятся желтыми, лежат в подушках с резко заострившимся лицом, неподвижные, как трупы, — и умирают. Но все это не разрушило ее детской веры. Она была готова взяться за Анну, объяснить ей, какой грех она совершает по отношению к маленькому, невинному человечку, лишая его благодати, которой достиг своей жертвой спаситель, — освобождения от первородного греха.

— Как? — воскликнула она, подбоченившись и сверкнув черными глазами. — Как? Она не хочет крестить маленького сопляка? Ну, я ей вправлю мозги. Да это же преступница! Что она возомнила о себе? Как только мне дадут выходной день — я думаю, это будет в среду, — я ее приструню, ей не поздоровится.

Винфрид, усмехаясь, поставил на стол бутылку в серебряной оправе, потом разлил коньяк. «Попытай свое лекарство, милая моя швабка», — подумал он.

Бертин держал рюмку, с нежностью и удовлетворением принюхиваясь к ней; затем отпил несколько маленьких глотков — остальные осушили свои до дна или наполовину — и сказал, глядя в рюмку: