Арнольд Цвейг - Затишье

— Слышал, — удрученно ответил Бертин, — но я не знал, что он покончил счеты с жизнью. Да и откуда мне знать? Нас в то время как раз выгрузили в Лилле — рыть окопы. Покончил с собой? Как жаль! И как глупо, какая близорукость. Все эти фаусты кричат: «Да будет проклято терпение». И этим только доказывают, что кабинетным ученым нужен черт для истолкования того, что происходит в жизни!

Бертин осведомился, почему Познанский вдруг вспомнил о Попенберге.

— Дело в том, — ответил Познанский, — что с вчерашней почтой, которую я только сегодня разобрал, получена книга, посвященная памяти Феликса Попенберга. Друзья и издатели покойного выпустили ее в первую годовщину смерти писателя — по подписке, а не обычным путем: так пожелала цензура. Теперь книга рассылается подписчикам, и вы, Бертин, можете ее на досуге прочесть. Альфред Керр, друг, противник и земляк Попенберга, написал для этого сборника очень интересное стихотворение. Мысль, которую он в нем выражает, — вода на вашу мельницу.

Он остановился среди дороги, достал из кармана шинели книжечку в голубом кожаном переплете, раскрыл ее на странице, заложенной полоской бумаги, и прочел хриплым басом, без выражения:

— Стихотворение называется «Самоубийство во время войны». — И Познанский, нежно касаясь кожаного переплета, сунул книжку в нагрудный карман. — Поэт хорошо рисует баварский ландшафт: известие о смерти Попенберга он прочел в утреннем поезде Байриш — Цель-Химзее, в «Мюнхенер Нахрихтен».

Бертин тоже остановился и мрачно насупился.

— Жаль, что мне предстоит сегодня рассказывать Винфриду и Понту о глупости, которую я выкинул в Галлиполи! А то — поднесли к самому носу лакомый кусочек и тут же отняли! Доктор Феликс Попенберг, бедняга! Он-то умел писать по-немецки. Но скажите-ка, пришло ли в голову вашему Керру выразить в стихах свою скорбь по другим портам, тем, которые пали во Фландрии или Галлиполи, то есть на поле чести? Например, по Траклю, Штадлеру, Цукерману? Преждевременная смерть на войне, очевидно, кажется ему нормальной, а вот склянка с ядом в тылу наводит его на размышления.

Они двинулись дальше и мало-помалу раздражение Бертина прошло, он с большой теплотой заговорил о Попенберге, об этой жертве войны, и, порывшись в памяти, многое вспомнил о нем. С какой удивительной чуткостью писатель обрисовал раннее детство Э. Т. А. Гофмана, этого певца ужаса, показав, что оно-то и является причиной безумных вспышек его гения; как тонко он оценивал значение датского писателя Германа Банга, ранние романы которого впервые пробудили в Бертине любовь к современной рассудочной прозе. Попенберг написал очерк о письмах покойного писателя князя Германа Пюклера-Мускау; в имении этого писателя находился самый достопримечательный в Силезии парк, им самим заложенный.

— Разумеется, не собственными руками, — насмешливо прибавил Бертин, — но согласно собственному его вкусу и пониманию ландшафта. Когда я ездил из Крейцбурга в Берлин, у меня всегда было желание податься на Саган-Котбус и заехать в Мускау. Но упущенное можно наверстать. Своей арабской кобыле и охотничьей собаке Мускау поставил памятники из бронзы и мрамора; воздвиг ли он их своим крепостным крестьянам, создавшим его парк, — этого Попенберг, конечно, не сообщает. Зато он не умолчал о том, что князь вывез из Абиссинии прелестную рабыню.

От Абиссинии Бертин благополучно перешел к теме сегодняшнего утра и, разумеется, заговорил о Суэцком канале: «Вот как мы бесцеремонно обращаемся с географией, не правда ли?»

Они оказались на Мервинском шоссе, через несколько минут свернули вправо и очутились у решетчатых ворог виллы Тамшинского. Но не успели они выйти на широкую снежно-белую дорогу, как какой-то всадник звонко окликнул их и поскакал навстречу, переведя на рысь гнедую кобылу.

— Винфрид… Верхом… — сказал Познанский. — Что это с ним, отчего он так жестикулирует?

Через несколько минут обер-лейтенант остановился возле них и, похлопав Эльзу Брабантскую по красиво выгнутой шее, крикнул:

— Едут! Парламентеры вступили в Брестскую крепость.

Бертин остолбенел.

— Нет! — воскликнул он, как бы заклиная, и вытянул руки. — Нет!

И все почувствовали, что это не сомнение, а ликование.