Курт Воннегут-мл - Синяя Борода

– Если когда-нибудь наткнешься на этот дом, – сказал он мне по-армянски, – сообщи мне, где он. Где бы он ни был, он мой.

* * *

Этой фотографии у меня больше нет. После того, как я вернулся в Нью-Йорк из Сан-Игнасио, где я не был пять лет, с похорон отца, на которых, кроме меня, было всего три человека, я разорвал ее в мелкие клочья. Я порвал ее потому, что злился на умершего. Я пришел к выводу, что он обокрал себя и мою мать гораздо хуже, чем их обокрал Вартан Мамиконян. Вовсе не Мамиконян заставил моих родителей осесть в Сан-Игнасио, вместо того, чтобы переехать, например, во Фресно, где в самом деле существовала армянская община, члены которой поддерживали друг друга и, с одной стороны, тщательно сохраняли язык, обычаи и религию, а с другой – строили для себя все более и более счастливую жизнь в Калифорнии. Отец снова мог бы стать учителем, любимым детьми!

Нет, нет, это не Мамиконян своим обманом заставил его стать самым несчастным и одиноким сапожником на свете.

* * *

Армяне великолепно приспособились к жизни в этой стране за то короткое время, что они здесь находятся. Мой сосед с востока – Дональд Касапян, заместитель президента страховой компании «Метрополитен». Таким образом, прямо здесь, в роскошном Ист-Хэмптоне, и к тому же непосредственно на берегу, рядышком обитают сразу два армянина. Бывшая усадьба Джона Пирпонта Моргана в Саут-Хэмптоне принадлежит теперь Кеворку Ованесяну, который владел киностудией «ХХ век – Фокс», пока не продал ее на прошлой неделе.

Армяне отличились не только в области бизнеса. Великий писатель Уильям Сароян был армянином. Профессор Джордж Минтучян, избранный недавно ректором Чикагского университета, тоже армянин. Профессор Минтучян – признанный специалист по Шекспиру. Мой отец мог бы стать таким специалистом.

Цирцея Берман только что зашла ко мне и прочла то, что было на листе, заправленном в пишущую машинку – то есть, десять строк над этой строкой. Сейчас она уже ушла.

Она повторила, что мой отец несомненно страдал синдромом выжившего.

– Всякий, кто еще жив – выживший, а тот, кто умер – наоборот, – сказал я на это. – Так что у всех живущих должен присутствовать синдром выжившего. Или это, или ты мертв. Мне осточертели заявки от каждого встречного, что он, видите ли, выжил! В девяти случаях из десяти перед тобой или миллионер, или людоед!

– Ты так и не простил отца за то, что он был тем, кем не мог не быть, – сказала она. – Поэтому ты кричишь.

– Я не кричу.

– Тебя слышно в Португалии.

Португалия – это то место, где окажется корабль, если отойдет от моего пляжа и будет держать все время на восток. Это она выяснила по большому глобусу у меня в библиотеке. Корабль пристанет в португальском городе Порту.

– Я преклоняюсь перед тем, что пришлось пережить твоему отцу, – сказала она.

– Мне тоже пришлось кое-что пережить! Если вы не заметили, у меня нет одного глаза.

– Ты сам сказал, что боли почти не было, и что рана очень быстро зажила, – заметила она, и была права.

Я не помню самого момента ранения, только выкрашенный в белое немецкий танк и немецких солдат в белой форме, на другой стороне заснеженного поля в Люксембурге. В плен я попал без сознания, потом меня держали на морфии, и очнулся я уже в немецком военном госпитале, разместившемся в церкви по ту сторону границы с Германией. Чистая правда: боли во время войны мне досталось немногим больше, чем человек штатский испытывает в кресле дантиста[16].

Рана зажила настолько быстро, что вскорости меня отправили в лагерь. Я стал самым обычным военнопленным.

* * *

И все же я продолжал настаивать, что тоже имею право на синдром выжившего. Тогда она задала мне два вопроса. Первый был вот какой:

– Кажется ли иногда тебе, что ты – единственный праведный человек, в то время как во всем остальном мире все праведные умерли?

– Нет, – сказал я.

– А кажется ли тебе иногда, что ты, наоборот, страшный грешник, потому что все праведные умерли, и что единственный способ оправдаться – это умереть самому?

– Нет, – сказал я.

– Может, ты и имеешь право на синдром выжившего, но ты им не заразился, – заключила она. – Выбирай что-нибудь другое. Как насчет туберкулеза?

* * *

– А откуда вам все так хорошо известно о синдроме выжившего? – спросил я ее.

Этот вопрос вовсе не был невежливым с моей стороны. Она сама сказала мне во время нашей первой встречи на пляже, что ни у нее самой, ни у ее мужа, хотя они и были оба евреями, не осталось ни одного близкого родственника, который мог бы находиться в Европе во время Холокоста и пострадать от него. Их семьи жили в Америке уже несколько поколений и полностью потеряли связь с европейскими родственниками[17].