Фиона Макфарлейн - Ночной гость

Он неуклюже ползал по полу перед персоналом и пациентами – слоненок на кафельном полу, – таская за собой ведро с водой. Солнечный свет сквозь листья пальм за окном падал полосами на смуглые ноги стоявших. После каждых четырех человек он вставал, чтобы принести в ведерке чистую воду. Все молча наблюдали за ним. Перед началом процедуры сестры боялись рассмеяться, но такого никогда не случалось. Они скромно стояли в ряд. Когда он приближался, они порой прятали свои улыбки, но во время омовения, когда он смиренно склонялся перед ними, их лица были серьезны и строги, и даже самые юные что-то бормотали, касаясь его головы. Иногда они плакали.

Если бы только в это время, думала Рут, он мог сохранять достоинство. Несколько раз он пукал, когда вставал, и у него хрустели коленки, особенно когда он постарел. Но в подростковом возрасте Рут начала смущать сама церемония. Ее терзали гордость, страх и раздражение, желание защитить. Среди персонала и пациентов она начала замечать некоторое сопротивление, но не знала, чем его объяснить: скукой, нежеланием или идейными разногласиями. Одни считали, что он теряет лицо. Другие были благодарны. Рут испытывала материнские чувства к отцу, когда он ползал на своих неуклюжих добродетельных коленях, она чувствовала себя выше его аллегорического, четко очерченного мира и со своей высоты болела за него душой, пока он старел и его голова усыхала.

Ричард отказался в этом участвовать. Он никому не станет мыть ноги и никому не позволит мыть свои. Это взбудоражило семью. Мать Рут выдвигала множество разумных предложений, отец был задумчив и мрачен. Рут мучилась в атмосфере этого тихого смятения, негодуя за отца и испытывая слабое, но растущее чувство протеста. Она стыдилась этой церемонии – с этим ничего не поделаешь, решила она, – и тем не менее восхищалась ею. Отец проводил ее с чистыми намерениями и от доброго сердца. Возможно, о ней судили превратно. Но Ричарда она бесила. Когда Рут спросила почему, он промолчал. Это было тоже благородно. Ей показалось, что он колебался, сомневаясь в ее лояльности. Когда же она пообещала не говорить отцу, он ответил: «Дело не в этом».

Вечером после церемонии они сидели вместе на террасе. Он молча курил, и дым отпугивал москитов. Весь день он где-то пропадал. Рут сидела рядом, терзаясь жгучим любопытством, преисполняясь восхищением. Ее волновало в нем все: крепкое плечо, нога, постукивающая о пол, спокойные глаза. Над их головами вился дым. Их руки не соприкасались, но Рут чувствовала, что они почти соприкасаются. Осознает ли он все это: их руки, лунный свет, дым сигареты? Залаяла собака. После омовения ног Рут и ее родители ели на обед пасхального ягненка, привезенного из Новой Зеландии. Место Ричарда за столом пустовало, и Рут, ковыряя вилкой в жестких серых волокнах, не могла не думать о том, где он обедает. Теперь она его спросила:

– Где вы сегодня обедали?

– У Эндрю Карсона, – ответил Ричард.

– Почему?

– Меня пригласили.

Немного подумав, Рут спросила:

– Чтобы осуждать моего отца?

– Нет. Нет, я и так повздорил с ними, даже не заикнувшись о вашем отце. Они все считают его святым. Наверно, так оно и есть.

– Из-за чего вы с ними повздорили?

– Ах, из-за политики. – Ричард помахал в воздухе сигаретой. – Из-за всех этих дел с репатриацией: избавиться от индийцев, избавиться от китайцев. Выслать их домой или на Маркизы, лишь бы подальше отсюда. Пусть они убивают друг друга где-нибудь еще и оставят Фиджи фиджийцам. – Немного помолчав, он добавил: – И еще англичанам.

– А вы не согласны с ними. – Рут знала, что он не согласен, они уже говорили об этом прежде. Теперь, рядом с ним, это волновало ее, как никогда.

– Сегодня я устал от споров, – проговорил он. – Мне лучше отправиться спать.

– Немного погодя, – сказала Рут, – после того, как вы мне объясните, почему мой отец не прав.

Ричард пристально смотрел на нее, и это потрясло ее до глубины души. Казалось, он ее оценивает. Тогда он еще не поцеловал ее на балу.

– Хорошо, – ответил он. – Хорошо, скажите мне вот что: когда-нибудь он позволяет мыть ноги ему ? Неужели он считает себя их величайшим и благороднейшим слугой? Ох уж эта привилегия служения! Он называет себя слугой, и я понимаю, что он имеет в виду определенные идеи: уничижение, смирение, самопожертвование, служение Христа, всю эту христианскую модель служения, – я все понимаю, но неужели он не понимает, что он живет в стране, где люди каждый день служат ему? У вас есть мальчик-слуга. Он не моет ноги вашему отцу во время больших публичных шоу, он каждый вечер моет посуду, когда его никто не видит. Простите, но это меня бесит. Нет, черт возьми, я не стану просить прощения!