Юстейн Гордер - Замок в Пиренеях

Я всегда был романтиком природы. Ты тоже. Но при этом чувствовала, что природа тебе угрожает.

Берит спит. Ты еще будешь писать?

>>>

Я помню лебедей. И помню, что мы не сошлись в том, что они собой символизируют. Я пошлю письмо ночью. Только не мучайся, не жди. Ложись спать! Прочитаешь завтра утром.

>>>

И речи быть не может. Всю эту ночь мы проплаваем вместе.

>>>

Что такое ты говоришь? Надеюсь, ты трезвый?

>>>

Не бери в голову. Разве я написал что-то неприличное? Давай пиши. Я спать не буду.

>>>

Попытаюсь быть краткой, многое ты и сам знаешь.

Мне было лет десять, когда я — «в незапамятные времена — проводила летние каникулы в Ютре-Сула и однажды ласточка вдруг ударилась об окно бабушкиной комнаты. Бабушка велела подождать и ничего с птицей не делать — бывает, говорила она, что птицы от удара о стекло теряют сознание и могут через какое-то время прийти в себя и улететь. А некоторые птицы, говорила она, оживают даже после смерти… Прошел, однако, день, прошла ночь, но ласточка так и лежала на земле, и мне пришлось ее похоронить; я сделала это сама, потому что мама и папа были в Бергене, а бабушка помочь мне отказалась, она считала, что хоронить мертвых птиц — обязанность детей… Мы с тобой когда-то об этом говорили.

С тех пор как мне было десять лет, я росла, сознавая, что я и есть эта самая взъерошенная птица, что я — природа . Я больше не была ребенком, годы невинности и беззаботности остались позади.

Да, Стейн, поразительно думать о том, что на свет снова и снова появляются дети, которые не знают поначалу, что такое жизнь и смерть, которые живут без страха и забот. У меня понятие о смерти появилось, когда мне было десять лет; это был великий поворот в моей жизни. Задолго до того, как наступила моя половая зрелость, я онемела от страха и неким образом отдалилась от этого мира; во всяком случае, была на пути от него.

Но вот я приехала в Осло и встретила там тебя, время между этими событиями было не существенно, я вспоминаю его как бесконечные часы игры на пианино, в теннис и зубрежку уроков, а на последнем этапе — попытки флирта, обжорства и пьянки. И ты заглянул в самую глубину моей раны, потому что ты и сам был ранен и очень серьезно к этой ране относился. Как и я, ты пришел к выводу, что у таких, как мы, нет ничего, кроме жизни «здесь и сейчас». Мы слишком обнажены и беззащитны, и единственное, что мы могли подарить друг другу, — это упоение любовью и природа, которые, пусть ненадолго, могли удержать наши мысли от того, куда мы на самом деле движемся.

Но с того лета у бабушки у меня был двойственный взгляд на жизнь. Я поняла, что мы прежде всего — души и что связывающие нас как мужчину и женщину физические потребности, которые так нас опьяняют и которые так трудно утолить, — нечто совсем иное. В минуты страсти они приносят нам радость, но в глубине души мы понимаем их непостоянство и легковесность! Разве ты сам не переживал это именно так?

Моя радость была глубже Марианской впадины [72] В западной части Тихого океана, возле Марианских островов. Знаменита максимальной глубиной океана. , когда иногда ты подходил ко мне сзади, клал руку на лоб, дышал в затылок, убирал волосы за ухо и шептал: «Привет, душа моя!» Это бывало в тех случаях, когда тебе хотелось чего-то другого, а не только спать со мной, что бывало, в общем-то, не так и редко. Знаешь, когда ты обращался к моей душе, ты отворял окно в совсем иной мир, в мир духа. И моя душа отвечала тебе. Обычно я говорила только: «Ты?..» — но этого было достаточно. Что еще может сказать одна душа другой душе? Ближе подойти невозможно.

У тебя был двойник, Стейн [73] В норвежском фольклоре — дух, защищающий человека и предшествующий его появлению. . Мне очень важно сейчас об этом вспомнить. Обычно ты появлялся в квартире на Крингшё за полчаса до того, как приходил туда на самом деле. Потом я слышала, как ты идешь, и была уверена, что это ты. Я подходила к двери, чтобы встретить тебя. И иногда тут же завлекала в спальню. С практической точки зрения такие появления «двойника» были очень удобны. У меня было время накрыть на стол, приготовить что-нибудь вкусное и привести себя в порядок. Ты наверняка помнишь, как зимним вечером приходил домой к горящей свече и согретой спальне. Ты знал, что тебя ожидает, ты называл это «любовной баней» и улыбался в ее предвкушении. Стейн, я пишу об этом только для того, чтобы напомнить тебе — моя «чрезмерная страсть» к тому, что ты называешь «мистикой», была для меня реальностью, во всяком случае в годы нашей близости.