Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Под утро оказалось, что окна в окна с хрущёбой, в которой они очутились — торчит на расстоянии меньше ста метров точно такой же четырехэтажный урод-близнец. Но крайне удачно задрапированный: в саду между домами в несколько рядов роскошно цветут аккуратно вырезанные чьими-то ножничками из махрянистой белой бумаги высоченные грушевые деревья.

Елене, как имениннице, Антон торжественно подарил в аренду отдельную кушетку в кухне — кособокое старое раскладное кресло, от неожиданных перепадов настроений которого теперь болели лопатки. Разминая спину, Елена быстро запинала коленками уже совсем отваливающуюся часть кресла восвояси, набросила кой-как дырявую попону (единственное, что ей было предложено вместо одеяла, так что спать пришлось в одежде) и залезла с ногами на кресло.

«Ох, как чудесно здесь… Груши кружевные — сумасшедший, душераздирающий дичок, привет от Глафиры и Матильды. — Елена привстала на коленях и на секунду приросла лбом к окну. — Как же здесь тихо! Какое-то дивное завороженное затишье. Ветра здесь, наверное, никогда не бывает, между домами. Остаться бы здесь жить навсегда! Разгадывать каждый день на ночь загадки. Ничего не знать, что происходит вокруг. Никогда не слушать новостей. Только еды бы еще немножечко притащить сюда. И книг своих», — мечтала она. И тут же расхохоталась, вспомнив, собственно, о хозяине квартиры — о Золе: «Что-то во мне, похоже, опять кошачье проснулось — привязываюсь к месту, а не к человеку».

Вышла умыться в ванную. Сушеные воблы носков, танцующие на диезах прищепок на расстроенных струнах сушки над ванной; зачитанный до махры журнал «Наука и жизнь» за 1980-й год на бачке унитаза.

Прелесть моментально развеялась.

Хрущёбное именьице с грушами.

Заглянула в комнату: Антон и Ольга, как ангелочки, отвернувшись друг от друга, дрыхли в одежде по разным краям дивана, оба сгруппировавшись во сне, как для катапультирования. Узенькое одеяло, за которое, видать, до этого, на рассвете, шла упорная борьба, теперь бесцельно лежало посредине. Какой колотун здесь. А, ну вон, конечно — Антон дверь балконную не закрыл. И есть почему-то хочется до ужаса. Как странно — и как-то даже слегка оскорбительно, что есть людям хочется каждый день — вчера же уже ели!

Вернулась на кухню. Заглянула в хлебницу. Заглянула в холо… моро… Ни-ши-ша.

«Хорошенькое утро после дня рождения», — весело сказала себе.

Распахнула…. Нет — что угодно — вскрыла, взломала — но только не распахнула. Оконная рама не поддавалась. Пришлось рывком сдвинуть стол. А эта бутылочка из-под масла — бымц, бымц — все равно пустая. А еще этот тюль… кромешный. Как же я не заметила — ну конечно, вон, продрала уже углом… Холодно. Еще так холодно по утрам. А в хрущёбе напротив орет ребенок.

— Вот ты и иды сама, если тебе так нада! (бас, с хрипотцой.)

— Аээ! Какой умный! А как вчера белье тебе стирать так, глядь, приперся сразу! Я всю жиздь на тя удохаюся тута, а ты ишь как! Умненькай! (убийственная ирония сливочным деревенским фальцетом. Могли бы и окна, вообще-то, прикрыть перед тем как скандалить.)

— И уйми свово этого! Горлопана! Уа, уа, уа! (без всяких актерских дарований, тем же баском, передразнивает детский плач)

— И уйму! Ща так уйму! Вас обоих! (ударение на И)

Ребенок, к ужасу Елены, сразу же после этой реплики, слышен быть перестал. Мужской голос тоже. Что-то стеклянное разбилось. Хлопнула дверь. Или в обратной последовательности — разбилось сразу же после хлопка. В любом случае зазор между хлопком и звоном был такой маленький, что теперь она уже не могла реконструировать.

Дом напротив явно разучивал по ролям пьесу абсурда.

Подумала: «Надо бы похвастаться Крутакову, какой милый я эпиграф придумала к своему курсовику по тамиздату: «До 1917-го года Россия массово экспортировала за границу на кораблях хлеб и зерно, а после 1917-го — философов и писателей». Я же ведь уж вчера — или когда? — сразу же выйдя из Румянцевки ему набирала, но никто не ответил. Срочно надо рассказать! Ему дико понравится, наверняка!»

Рванула в комнату: ангелочки, в таком же скрюченном положении, перевернулись и спали теперь, слепо, симметрично, уткнувшись с разных сторон в одеяло, валявшееся посредине, носами. И Елена уже представила, как будет их сегодня дразнить морскими коньками.

По запутанному, казалось во все стороны ведшему, километровому, хвосту черного перекрученного провода, на карачках, прищучила скрывавшийся телефон в норе под кроватью. Коньки тихо посапывали. Ни Антон, ни Ольга не шелохнулись.