Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]

— Вон он, едет, я слышу стук копыт!

Катя оттолкнула меня коленом.

— Это милый мой едет спасать меня, он отрубит тебе голову, проклятый Дэв!

Ира с Леной переглянулись, не зная, как действовать дальше, но тут залаял Тимка — и тут уже испугались мы все.

— Ой, девчонки, кто-то идет, отвяжите меня скорее, — завопила Катя.

Мы с Леной полезли отвязывать ее. Ирка выбежала глянуть, кто там идет.

— А, это тетя Вита с Танечкой вышли гулять. Ничего, она добрая.

Катя уже натягивала трусы, а я подавала ей платье.

Ленка шепнула Кате на ухо:

— Ну что, представляла своего Богдана?

— Ага. — Катька улыбнулась.

А Ленка заохала:

— Ой-ой-ой, мой Богданчик скачет меня спасать. Да в штаны бы наделал твой Богданчик.

— Дура ты, ничего ты не понимаешь! — Катя шлепнула Ленку по спине. Та увернулась — и мы все вместе побежали вдоль огорода.

Закатное солнце ласково касалось всего, что попадалось ему на пути: даже противного петуха, который клюнул меня прошлым летом, и у меня остался от этого шрам на коленке. Косые лучи пробирались сквозь листву шелковицы и падали ажурной сеткой на землю. Четыре пары сандалий и шлепанцев валялись под деревьями на уже подсушенной летним зноем траве. Здесь была целая посадка — больше десятка больших шелковичных деревьев означали плавный переход к «более лесным» деревьям. Никто не знает, кто их посадил, но, глядя на синие от ягод шелковицы руки и губы детей, было очевидно, что местная детвора была этому рада.

Подруги устроились на «своем» дереве. Тогда у каждой была своя ветка, своя коллекция открыток, своя история. Но шелковица объединяла их всех в одну игру, один дом на всех.

— Ира, ты принесла?

— Да, меняемся, как договаривались.

В моей коллекции появилась еще одна открытка из новой серии. Это были фотографии удивительно красивых горных пейзажей, я никогда не была в таких местах. Старинные храмы в горах — все это было сказочным, но я понимала, что это где-то есть на самом деле, что еще более будоражило мое воображение. Сейчас они были моими любимыми. Их мне меняет Ирка на восточные сказки, она хочет собрать целую серию. Мне их, конечно, жаль. Я долго их любила. Но восточные сказки уже стали моей частью…

«Шелковичные» девочки с синими губами и загорелыми ногами, которые выглядывали из-под листвы, выдавая убежище подруг, растягивали свою «дворовую». Постепенно темнело, и скоро всех «загонят» по домам, но пока они наслаждались теплым летним днем, пели песни, иногда рассказывали «страшилки», выдавали друг другу свои сокровенные тайны и, конечно же, мечтали. Будущее рисовалось теплыми летними тонами, легкими акварельными мазками. Никто тогда не мог себе представить даже в самых страшных историях, что Ира через несколько лет переживет групповое изнасилование совсем недалеко от наших мест, где мы собирали траву для кроликов, а еще через десять лет ее не станет — она совершит самоубийство, оставив двоих детей. Катя выйдет замуж, у нее появится сын, но через год выяснится, что он инвалид, муж бросит их, а через десять лет Катя умрет от рака матки. Как сложилась судьба Лены, где она, я не знаю… Шелковица наша за столько лет должна была вырасти, но почему-то она мне кажется такой маленькой. Вот моя ветка, а это ветка Иры, чуть выше — Кати, рядом — Лены.

— Катя, догони меня!

Я вздрогнула, обернулась. Девочка с синими от шелковицы губами спрыгнула с соседнего дерева, за ней — другая. И они помчались по тропинке наперегонки.

Элине исполнилось пятьдесят. В прошлом остались два брака. Оба бракованных. Каждый длился по семь лет, в перерыве между ними было еще семь, заполненных только любовниками, де Садом и Дюма-отцом в оригинале. В те времена любовники устраивали настоящее паломничество в ее однокомнатную квартиру на Войковской — приходили один за другим, и она прятала на самых высоких полках вазы с цветами, принесенными предыдущими. Никаких цветов, чтобы вновь прибывший не думал о соперниках. Чтобы не знал и не догадывался.

Де Сад и Дюма всегда были при ней. Прогуливались в пыльных камзолах из кухни в комнату и назад, задевали друг друга плечами — в тесной квартире было не развернуться, тростями с золотыми набалдашниками поглубже задвигали вазы на полках. Элина от них не таилась, пусть видят, как далеко продвинулась она в будуарной философии. А они ею гордились, даже Дюма, хотя ему самому удалась только «Виолетта».