Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]

Но все происходит совсем не так: прикосновения комкаются, штопор летит в стену, платье трещит по швам, руки и языки немеют. «Лилла, Лилла… — сбивается с ритма Стеша, — прости.» — и засыпает: она давно ведь уже не спала — с тех самых пор, как устроилась на чертову эту работку, тоска-тоска, а через час:

Локоть.

Плечо.

Колено.

Капелька пота, стекающая по спине, замирает на ящерке: «Главное — успеть запеленговать», — Лилла думает — и пеленгует: рыжие волосы, тонкие щиколотки… да что с ней делать теперь, а?

Она знает: нельзя цепляться, ну да, хорошо знает — стоит позволить себе чуть больше, как сразу — пишипропало: никому-ничего-не-должна — это рефрен такой, она б хотела его не слышать — и все же цепляется: да, и к волосам, и к щиколоткам.

— Сколько зим без тебя, а? Нет, ты скажи, скажи-и, что за магнит? Медом, что ли, намазана? Отклеиться невозможно — приклеиться и подавно. ведьма? Лилла, Лилла. — качает головой Стеша и слизывает капельку крови с ее языка.

Как ты танцевала?

— Как-как. — Стеша смеется. — Да нравилось мне, нравилось заводить-то! Сидит такой — тушка — в кабинке, пиво сосет — а я раздеваюсь: трогать не дозволяется, охрана за стенкой. и так его обойду, и эдак. красный как рак станет, ну и дава-ай… Все одинаковые. А надоело — и бросила. Лилла, что-то не так, Лилла?

Жизнь сжимается — хруст, крик! — до маленькой точки на анатомической карте мирка: любое слово Лиллы, любое движение, в общем, бессмысленно: «Главное — не цепляться, — стучит в висках, — не привязываться, не то.»

А утром:

— Спать — смерть как хочу, убери ру. — И Лилла закрывается, и Лилла готовит кофе: Лилла знает — если вовремя его приготовить, никто не заметит, что она, сжав по-детски кулачки, беззвучно плачет над Мексиканским заливом: говорят, будто тот и впрямь существует.

«Стеша, не желаете отобедать?»

Он будто б из девятнадцатого, проездом.

Целует руку. Подает зонт и балетки.

Не друг, не недруг — Случай.

Да отчего ж нет!

«Ваше величество…»

Обедают.

И девятнадцатый говорит, говорит.

И она слушает, слушает.

Слушает, чуть приоткрыв рот.

Точеный рот.

Рот, достойный кисти Веласкеса.

Санти.

Гогена.

Рот, принявший в себя сотню чужих.

Рот, который он, Случай, просит позволения нарисовать.

И получает.

Получает позволение.

«Да она лист, лист просто! Кружится — не поймать, да и не нужно, не нужно лови-ить! Летит себе, кувыркается, приземляется на секунду — и снова кружится. не лист, не-ет: лиса! Да она ведь и есть, она пить — лиса! Шкурка.» — «Да она просто мороженое, мороженое из ЦУМа того… мне шесть, мамочка в новом платье. и эти потолки, потолки высоченные. если поднять голову и посмотреть сквозь стекло на небо, оно покажется более настоящим, чем на самом — да! — деле. ну а потом — сразу — стаканчик вон тот. лучшее в мире мороженое с вываливающейся шапкой-сугробом — ам! — и нет. так и Стешенька. была вот — и нет, рас-та-я-ллл-а.» — «Да она просто змей, змей воздушный! Торговка иллюзиями! Одной рукой монетки считает, другой — мечту продает. и ведь летит, надо ж, летит по небу вот этому, а там: и лист, и мороженое, и сказка Шехерезады последняя.»

Локоть.

Плечо.

Колено.

Капелька пота, стекающая по спине, замирает на ящерке: «Главное — успеть запеленговать», — он думает.

Рыжие волосы и тонкие щиколотки: да что с ней делать теперь?

Он знает: нельзя цепляться, ну да, хорошо знает — стоит позволить себе чуть больше, как сразу — пиши пропало: никому-ничего-не-должна — это рефрен такой, он бы хотел не слышать его — и все же цепляется: да, к волосам, щиколоткам…

Цепляется ко всему, о чем следовало бы забыть сразу после, даже если «ничего не было»: ну а что, собственно, было-то?.. Мираж, да и только!

Стеша ставит отточие и, убирая наши — мои да автора — пальцы с клавиатуры, долго дует на них, а потом — зверек, отгрызший себе лапу, чтобы вырваться из капкана, — бесстрашно обнюхивает.

Желудев хотел Женщину — да не простую, аки знамо чье ребро, но Сложносоподчиненную: чтоб непременно уж «и., и.», а не — тьфу! — «или-или». Вокруг, правда, сновали одни лишь жэнщины, а жэнщину Желудев не хотел, и потому искал без малого тридцать уж лет и три года: семь пар железных башмаков истоптал, семь посохов железных изгрыз, на иглу Кащеюшкину чуть было не подсел, а все нейдет. «Где ты, Сложносоподчиненнай-а-а?..» — кричал он иной раз во сне, во весь свой богатырский басок, ан бестолку. А раз так, решил Желудев по прошествии времени у транссилы совета искать. «Тонкий Духовный Мир, — канючил он, — поверни ко мне Женщину Сложносоподчиненную передом, а остальные все пусть лесом идут!» Озадачился по такому случаю Тонкий Духовный Мир, от наглости человеченной аж скорость света того убавил, ну и откликнулся: «Дурачина ты, простофиля! Чтоб Сложносоподчиненную привлечь, надобно самому Сложносочиненным стать! А ты с рылом своим пивным — в ряд шампанский, значит, желаешь?» — вот и весь сказ. Закручинился Желудев, запереживал, затомился во весь свой уд богатырствующий — одним словцом, спекся: никакая другая мысль, окромя как о Ней, в головушку-то нейдет, есть-пить хлопец не может, и вообще — нестоячка! Тень тенью ходит, ни кожи ни пушка над рыльцем — одни мослы торчат, ворочаться с бока на бок мешают, думки с ритма сбивают — часы, и те нейдут! «Тонкий Духовный Мир! — взмолился тогда Желудев. — Что ж делать-то мне теперь? Век бобылем ходить? Для того ль меня мамо в поле капустном рожала, чтоб в муках все дни провел, чтоб удаль свою молодецкую — да в компост дачный снес? Хошь што проси — все отдам: дай только Сложносоподчиненную: чтоб и… и… значит, а не — тьфу! — или-или!» Посовещался, заслышав речи такие, один Тонкий Духовным Мир с другим и так порешил: «Чтоб Сложносоподчиненную привлечь, надобно тебе, Желудев, учиться, учиться и учиться: сознание очищай, слышь? Клизма ментальная требуется — дальше фаллоса-то не видишь. так и Сложносоподчиненную, коли появится, проглядишь! А ну, как из плена ума вырвешься, светом самому себе — чисто Будда — станешь, так Она враз и явится.»