Кнут Фалдбаккен - E-18. Летние каникулы

— Слышал, ты вечерком в субботу женихаться ходил…

Это было в четверг, а не в субботу!

Он пронзительно рассмеялся своей шутке. Безжалостно насмехался надо мной — ошеломленным, разоблаченным, оскорбленным.

— Ну что? Думал перехитрить, втихаря насладиться? Не выйдет, от меня не уйдешь! От меня, скажу тебе честно, ничего не укроется! — Он откинул со лба домашней стрижки чуб и взглянул на меня с жестокостью: он был победителем, атакующим. А я? Преимущество было на моей стороне: ведь я, а не он, был в доме Весселя, я испытал то счастье, которое ему и во сне не снилось. Однако я не нападал, оборонялся, медлил, выигрывал время:

— Кто тебе такое рассказал?

Он захохотал. Он ненавидел меня, ненавидел за превосходство над ним:

— Герда, — сказал он и захохотал еще громче, так как видел, что причинил мне боль. — Вчера вечером Герда была у вас по одному делу, якобы, для мамы. Но, конечно, высматривала тебя…

Значит, дядя Кристен и тетя Линна рассказали, что я был у Катрине! Предатели! Как смели вмешиваться в мои дела? Я ведь специально сегодня пришел позднее к завтраку, вернее принудил себя прийти, лишь бы избежать лишних вопросов. Тетя Линна, конечно, пыталась осторожно выспрашивать, но я невнятно что-то бормотал, быстро проглотил еду и был таков. Только и думал о Катрине, о нашем вечере, о прощании (поцелуе, да, это был поцелуй, точнее, начало к настоящему поцелую?), как намек на скорое свидание…

— Брось ломаться! Расскажи лучше! Заполучил ее? Как она, потаскушка? Ничего?

Я рассердился не на шутку, когда услышал, что он хотел знать.

— Мы… мы…

В присутствии Йо невозможно было оставаться добродетельным, он нахально смотрел мне прямо в глаза.

— Мы немного потискались, — сказал я, надеясь, что боги, наблюдавшие за жалким человечьим бытием во всех его проявлениях, поймут и простят меня. — Нельзя же сразу вот так перейти… — Постарался произнести эту фразу тоном человека, много повидавшего на своем веку. Но, в действительности, получилось вроде извинения. — Мы под конец ласкались. И она хотела, чтобы я остался…

Двусмысленность была явной и тривиальной. Я сгорал от стыда и раскаяния, что позволил себе такое, но… мне страшно хотелось дразнить и дразнить его:

— Она просила остаться. Остался бы, если бы захотел…

— Ты тискался с ней, и она просила тебя остаться… — Йо не мог больше сдерживаться. — И что? Ты не получил своего?

Он вел себя словно исступленный, верил или хотел верить в мои лживые утверждения и намеки… Улегся без разрешения на койку, хлопал себя по ляжкам, барабанил пятками по матрацу:

— И ни разу не трахнул? Ты чего, ошалел? Она ж того и ждала! Не понимаешь, что ли? Она же только того и хотела! Ха-ха!

Теперь он не лежал, а прыгал и страшно выл. В этих воплях — и радость, и зависть, и враждебность:

— Неужто даже рукой не коснулся?

— Нет, прямо чтобы…

— Но, бог ты мой, что с тобой? Может, ты гомик? Не коснулся ни разу того места! Самое первое, что ты должен сделать, понимаешь? Они тогда, словно овечки, смирненькие! — просвещал меня тринадцатилетний парнишка и вновь выдал победоносный клич. И затем снисходительно:

— Что же ты делал с ней?

— Я… мы…

— Ну, хотя бы помял ей грудки?

— О, да! Немного. Через платье…

— Через платье? — Он ликовал. — Не поможет. Ты должен прямо… Почесать по определенным местам. Они в момент становятся кроткими, не смеют отказать!

Он лежал на моей койке, зажав руками колени и подтянув их до самого подбородка. Злые, устремленные на меня глаза, в них — презрение и жажда мести. Но я не сдавался, пробовал перейти в наступление:

— У нее, между прочим, светлые волосы, а не темные, как ты сказал…

Он не отреагировал на это заявление, визгливый смех продолжать звенеть, сметая на своем пути все мои средства самозащиты, все дозволенные нашей конкуренцией доводы, и вонзался в душу, неблагородную и предательскую, и в тело, туда, где сердце билось тревожно и в раскаянии перед Катрине.

— Ты гомик! — кричал он. — Ты определенно гомосек! Такой повод был!

— У нее светлые волосы! — кричал я в ответ. — Светлые курчавые волосы. Не темные, как ты заверял! Ты никогда не видел ее! Ты, черт возьми, никогда не видел ее!

— Гомосек! — вопил Йо. — Упустить такой шанс! Сумасшедший! Его голос гремел во всю. Я не сомневался, что он не успокоится на этом, что он готовит мне новый сюрприз, что его следует опасаться. Почему? Понятно, ведь ему было всего-навсего тринадцать с половиной лет.