Энтони Дорр - Собиратель ракушек

– Чем ты питался? Что ел? На тебя поглядеть – как будто голодом себя морил.

– Сколько времени ты оставался наедине с девочкой? Куда ее уводил?

– Чего молчишь? Мы можем облегчить твою участь.

В сотый раз спрашивают, откуда у него книга по языку жестов. Я всего лишь садовник, хочет сказать им Джозеф. Отстаньте. Но так ничего и не говорит.

Его запирают в камере, где все поверхности покрыты слоем краски: шлакобетонные стены, пол, каркас койки, решетки на окне – краска обезличивает все. Не покрашены лишь раковина и унитаз; после тысячи уборок нержавейка сплошь испещрена закругленными царапинами. Прямо за окном, метрах в пяти, высится кирпичная стена. Под потолком, так высоко, что не дотянуться, висит голая лампочка. Светит круглые сутки – искусственное карликовое солнце.

Сидя на полу, он представляет свой огород, поросший бурьяном: шершавые стебли сорной травы измываются над помидорными кустами, а спутанные корни завладевают останками кашалотовых сердец. Он представляет, как переспелые помидоры, из последних сил удерживаясь на ветках, покрываются, как ожогами, черными язвами, но в конце концов падают и становятся добычей мух. Дыни переворачиваются другим боком и сохнут. Полчища муравьев прогрызают корку и растаскивают блестящие кусочки мякоти. Не пройдет и года, как огород исчезнет под малинником и крапивой, которые наступают со всех сторон, и ничем больше не выдаст свою историю.

Где же теперь Белль, гадает он. И надеется, что где-нибудь далеко, а сам представляет, как она, сидя за рулем «фольксвагена», положила локоть на опущенное стекло и мчит на юг по шоссе, которое за поворотом откроет ей бескрайние луга океана.

Сквозь оконную решетку кто-то просовывает бутерброды с арахисовым маслом, но Джозеф к ним не притрагивается. Через два дня у той же решетки появляется надзиратель и спрашивает, не принести ли ему что-нибудь другое. Джозеф мотает головой.

– Организму питание требуется, – поучает надзиратель. С этими словами он просовывает в камеру пакетик крекеров. – На-ка, похрусти. Сразу полегчает.

Джозеф упорствует. Но не в знак протеста и не по причине болезни, как, похоже, думает надзиратель. Дело просто в том, что от одной мысли о еде ему становится дурно – от одной мысли о том, что съестное нужно пережевывать и проталкивать в глотку. Джозеф кладет крекеры на кромку раковины, где уже черствеют бутерброды.

Надзиратель с минуту наблюдает за ним, прежде чем уйти.

– Знаешь что, – цедит он, – отправлю-ка я тебя в больничку, там и подыхай.

Адвокат пытается вытянуть из него хоть какие-нибудь сведения.

– Чем ты занимался в Либерии? Эти люди считают тебя опасным – поговаривают, будто ты слабоумный. Это так? Ну что ты молчишь?

У Джозефа нет ни запальчивости, ни злости, ни возмущения несправедливостью. Он невиновен в тех преступлениях, за которые его здесь держат, но виновен во многих других. Не родился еще человек, на котором лежала бы такая вина, думает он, не родился еще человек, более заслуживающий кары. «Виновен! – едва не выкрикивает он. – Всю жизнь виновен». Но силы иссякли. Он меняет позу и чувствует, как его кости укладываются на пол. Раздосадованный адвокат уходит.

Внутри у Джозефа больше нет шлюзов, нет заслонок. Будто все его деяния хлынули в грудь и сейчас тупо бьются о ребра. Мама, убитый человек, погибающие растения – ему этого не пережить, ему с этим не жить, не прожить столько, чтобы расплатиться за все похищенное.

Еще двое суток без еды – и его отправляют в больницу: волокут, словно мешок костей. Запоминается лишь глухая боль в грудине, куда упирались чужие руки. Когда к нему возвращается сознание, он полулежит на койке в незнакомом помещении, а из рук торчат какие-то трубки.

В полудреме перед ним всплывают жуткие сцены: на тумбочке и на задвинутом в угол стуле появляются мертвецы с отрубленными конечностями; на полу в неестественных позах застыли трупы, в пустых глазницах копошатся мухи, в ушах запеклась кровь. Изредка пробуждаясь, он видит, что убитый им человек стоит на коленях в изножье койки: голубой берет валяется рядом, руки по-прежнему связаны за спиной. На лбу свежая рана, словно пробуравленная дырка, окаймленная черным; глаза открыты. «Я ни разу в жизни к самолету и близко не подходил», – твердит он. В палату вот-вот зайдет медсестра и увидит стоящего на коленях покойника – это будет конец. Джозеф говорит себе: я должен поплатиться за все.

Есть здесь и другие посетители: на стуле в углу, сложив тощие руки на груди, сидит миссис Тваймен. Она сверлит его взглядом, под глазами пульсируют мешки, багровые, как кровоподтеки. «Ну что? – кричит она. – Что?» Приходит и Белль, а может, ее образ – тут Джозеф просыпается и вспоминает, как она сдвинула в сторону скользящую оконную раму и указала на чаек, оккупировавших мусорные баки. Как узнать: может, ему это снится, может, она уже мчит в Аргентину, а о нем даже не вспоминает. Окно в палате закрыто, шторы задернуты. Когда медсестра открывает окно, никаких мусорных баков снаружи не видно, там только газон и парковка.