Энтони Дорр - Собиратель ракушек

Господин почетный президент, начала жена охотника. Я знаю, для вас это тяжелое испытание. Кому-то может показаться, что смерть – это абсолютный исход, клинок, вонзенный в грудь. Однако природа смерти вовсе не подразумевает конца; это не темная скала, с которой мы бросаемся вниз. И я надеюсь показать вам, что это просто туман, куда можно заглянуть, чтобы потом отстраниться, это нечто познаваемое, с чем можно соприкоснуться, и не обязательно в страхе. С каждой смертью сокращается наша общая жизнь. Но смерть несет в себе особый смысл. Это всего лишь переход, подобный множеству других.

Она вошла в круг талого снега и открыла крышки гробов. С того места, где сидел охотник, не было видно покойников. Руки его жены, как птицы, порхали на уровне талии.

Сосредоточьтесь, продолжала она. Как следует сосредоточьтесь на том, что вам хотелось бы изменить; возможно, это дело прошлое, некий случай, который желательно повернуть вспять, какая-нибудь история – допустим, связанная с вашими дочерьми, какое-то мгновение, утраченное чувство, отчаянное желание.

Охотник закрыл глаза. И поймал себя на мысли о своей жене, с которой они стали бесконечно далеки, и о том, как он когда-то тащил ее по кровавому снегу вместе с умирающей ланью. А теперь, говорила его жена, припомните что-нибудь прекрасное, какой-нибудь дивный, солнечный миг, объединивший вас с женой и дочерьми. Ее голос убаюкивал. Под веками охотника ровным оранжевым светом разливались отблески горящих свечей. Он знал, что ее руки тянутся к останкам… к людям, лежащим в гробах. Подспудно он чувствовал, что ее внутренняя сила ощущается всеми в этом зале.

Его жена говорила еще о том, что красота и утрата суть одно целое, которое подчиняет мир своему порядку, и охотник чувствовал, как происходит нечто странное: его окутывала неведомая теплота, неуловимая аура, смутная и тревожная, словно легкое перышко. С обеих сторон кто-то искал его руки. Чужие пальцы переплетались с его пальцами. Он заподозрил, что она его гипнотизирует, но это уже не имело значения. Ему нечего было отгонять, нечего распутывать. Сейчас она оказалась у него внутри, ощупью находя себе дорогу.

Голос ее угас, и охотника будто вознесло к потолку. Воздух мягко перетекал в легкие и так же мягко струился наружу; в руках, которые за него держались, пульсировало тепло. Взору предстало появляющееся из тумана море. Безмятежная гладь поблескивала, как надраенный металл. Дюны щекотали ему голени травинками, ветер гладил по плечам. Море было необычайно ярким. Над дюнами сновали пчелы. Вдали ржанка ныряла за рачками. Он знал: где-то совсем близко две девчушки строят песчаный замок; до его слуха долетала их песня, негромкая и мелодичная. С ними была мать, которая расположилась под тентом, поджав под себя одну ногу и вытянув другую. Она пила чай со льдом, и охотник ощущал во рту его вкус: терпкий, сладкий, с ноткой мяты. Тело дышало каждой клеткой. Он превратился в этих девчушек и одновременно в их мать и отца, в ныряющую птицу, в хлопотливых пчел. С морским течением он стремился вперед, щедро растворялся и вплывал в этот мир, как самая первая живая клетка – в безбрежное синее море…

Открыв глаза, он увидел льняные шторы и опустившихся на колени женщин в платьях. На лицах многих присутствующих, в том числе О’Брайена, и ректора, и Брюса Мейплза, блестели слезы. Его жена склонила голову. Охотник мягко высвободился из хватки уцепившихся за него рук и направился в кухню, вдоль моек и стопок посуды. А оттуда вышел через боковую дверь на длинную открытую галерею, уже занесенную снегом.

Его потянуло туда, где пруд, где купальня для птиц и живая изгородь. У кромки водоема он остановился. Снег падал неспешно и легко; в отраженном сиянии вечернего города облака будто сами светились изнутри. В здании было темно, и только двенадцать горящих свечей, подобно крошечному, угодившему в ловушку созвездию, подрагивали и мигали за оконным стеклом.

Вскоре на галерею вышла его жена, прошагала по снежному покрову и спустилась к пруду. Он заранее приготовил слова, которые хотел ей сказать: о том, что наконец-то поверил, что бережно хранил память о ней, что благодарен за этот повод вырваться из долины – пусть хотя бы на сутки. Что волки покинули те края, а может, никогда там и не водились, но по-прежнему приходят к нему во сне. И могут бегать истово и свободно – а что еще нужно? И она бы поняла. Она уже поняла – задолго до него.

Но он боялся заговорить. Мысль, облеченная в слова, грозила разметать по ветру, словно белый хохолок одуванчика, робкие связующие нити. Так они и стояли вдвоем, а облака роняли на них снежные хлопья, которые тут же таяли в пруду, где трепетали два отражения, как двое живых людей под куполом параллельной вселенной; но в конце концов он протянул руку и сжал ее ладонь.