Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Ему бы хотелось увидеть именно эту женщину, а совсем не ту, которая прибывала на поезде и, преисполненная уверенности в себе, входила в ателье художника с таким видом, будто зашла в гости к знакомым.

Она привлекала его такой, какой уходила совсем одна, в утреннем тумане, в то время как мужчина с эгоистическим спокойствием продолжал спать, даже не почувствовав, что на его влажном лбу был запечатлен поцелуй.

Он очутился на каком-то перекрестке, который с трудом узнавал. Несколько последних клиентов только что закрывшегося кабаре тщетно ожидали такси. Два человека, изрядно выпившие, стояли на самом углу и никак не могли расстаться. Они пожимали друг другу руки, отходили на несколько шагов и тотчас же вновь сближались, чтобы излить друг другу душу или выразить дружеские чувства.

Казалось, что он тоже только что вышел из кабаре, а не встал с постели.

Но он ничего не пил и чувствовал себя озябшим, ибо провел вечер не там, где было тепло и звучала музыка, а в холодном одиночестве своей пустынной комнаты.

В центре перекрестка темнела металлическая станция наземного метро. У края тротуара появилось наконец такси желтого цвета. Примерно десяток желающих уехать повисли на нем. Но таксисту, правда не без труда, удалось удалиться, так и не взяв никого. Может, водителю было не по пути с этими людьми?

Два широких проспекта, почти пустынные. По обеим сторонам, словно гирлянды, над тротуаром свисают светящиеся шары.

Ближе к углу слепила глаза своей кричащей вульгарностью длинная яркая витрина сосисочной, похожая на большую застекленную клетку, где темными пятнами выделялись какие-то человеческие фигуры. И он вошел туда, чтобы больше не быть в одиночестве.

Вдоль длинной стойки, обитой холодным пластиком, тянулись высокие табуреты, намертво прикрепленные к полу. Два матроса стояли, пошатываясь. Один из них торжественно пожал ему руку и пробормотал нечто невнятное.

Он занял первое попавшееся место и оказался рядом с какой-то женщиной, но понял это не сразу, а только когда оглянулся в сторону негра в белой куртке, который застыл в ожидании заказа.

Во всей атмосфере чувствовалось нечто походившее на только что закончившуюся ярмарку, когда народ уже утомился, утихомирился, а вернее, напоминало такие ночи, когда шляешься и не можешь заставить себя идти спать, и, конечно же, тут ощущался Нью-Йорк с его спокойным и жестоким равнодушием.

Он что-то заказал, кажется, сосиски. Затем посмотрел на свою соседку, которая разглядывала его. Ей только что подали яичницу с салом, но она не ела, а курила сигарету, медленно, степенно. На бумаге отпечаталась красная линия ее губ.

— Вы француз?

Она спросила по-французски и, как ему показалось, без всякого акцента.

— Как вы угадали?

— Не знаю. Вы едва вошли и еще даже не заговорили, я уже подумала, что вы француз.

Она добавила с легким налетом ностальгии в улыбке:

— Парижанин?

— Стопроцентный парижанин.

— А из какого квартала?

Заметила ли она, что взгляд у него чуть затуманился?

— У меня была вилла в Сен-Клу. Вы это место знаете?

И она произнесла так, как обычно объявляют на парижских катерах:

— Севрский мост, Сен-Клу, Пуэнт дю Жур.

А затем более тихим голосом сказала:

— Я жила в Париже в течение шести лет… Вы помните церковь д’Отей?.. Моя квартира была совсем рядом, на улице Мирабо, буквально в двух шагах от бассейна Молитор…

Сколько же всего клиентов здесь, в этой сосисочной? Ну, от силы наберется десяток. Их отделяли друг от друга пустые табуреты и разделяла другая пустота, которую не выразить словами и еще труднее преодолеть — пустота как аура, окружающая каждого из них.

Единственным связующим звеном между ними были два негра в грязных куртках. Они отворачивались время от времени к своего рода трапу, где брали тарелку, наполненную чем-то горячим, и подталкивали ее затем по скользкой поверхности стойки в сторону того или иного клиента.

Почему, несмотря на такое яркое освещение, все казалось тусклым и серым? Создавалось впечатление, что даже ослепительный свет был не в состоянии рассеять мглу, которую принесли с собой эти люди, пришедшие из ночной тьмы.

— Что же вы не едите? — спросил он, прерывая затянувшуюся паузу.

— Я еще успею.

Курила она так, как курят американки, изображенные на обложках иллюстрированных журналов и на киноэкранах: те же жесты, та же манера надувать губы при курении. И позы она заимствовала оттуда же: слегка откинула на плечи свое меховое манто, открыв взорам черное шелковое платье, и сидела, скрестив длинные ноги, обтянутые тонкими чулками.