Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

— Сосиски?

Это звучит у него так забавно, что я не могу удержаться от смеха.

— Все равно. Мне не хочется есть.

Тем не менее он съедает и сосиски, и яичницу, которую я ему поджарила, а когда встает из-за стола, в столовую входит отец. Но оба они демонстративно не замечают друг друга, не здороваются, даже не кивнули.

После их ухода я мою сковородку, тарелки, чашки, снимаю скатерть и вместе с салфетками кладу в ящик. Работаю я чисто автоматически: эти же движения я проделываю всякий раз, когда у нас не бывает прислуги. Потом, держа чашку с дымящимся кофе, стучусь к маме. Ответа не жду и вхожу. Мама лежит и неподвижным взглядом смотрит в потолок.

— Они уехали?

— А ты не слышала? Оливье на мопеде, папа в машине.

Хотя дождя и нет, отец взял машину.

— Ах да! Совсем забыла, — отвечает мама. Звучит это совершенно ирреально, словно она говорит во сне. — Они меня, наверно, ненавидят?

Я предпочитаю не отвечать.

— Ведь злятся-то они не на эту потаскушку, а на меня.

Мама редко говорит со мной в таком тоне, мне неловко, да и нет охоты слушать ее признания.

— Лора, клянусь тебе, я ее не прогоняла! Ты мне веришь?

Я мотнула головой — не то отрицательно, не то утвердительно.

— Ты тоже ненавидишь меня?

— Да нет же!

Я едва не сказала: «Мне тебя жаль». Бессмысленно все это. Я иду к двери, а мама между двумя затяжками отхлебывает кофе. Выглядит она сегодня получше: мешки под глазами поменьше, красные пятна на щеках почти исчезли.

— Но ведь все равно ты, наверно, предпочла бы, чтобы у тебя была другая мать?

Ну что я могу на это ответить?

— Я предпочла бы, чтобы у тебя было лучше со здоровьем.

— У меня всегда было плохое здоровье. Потом ты поймешь это. А сейчас ты еще слишком молода.

— Мне пора.

— Да, да. Иди.

И вдруг меня как ударило: она остается в доме одна. Такое уже случалось в промежутках между служанками, но сейчас, не знаю почему, мне стало страшновато. С площадки я снова бросаю взгляд на нее: мама, худая, угловатая, сидит с чашкой в руке в постели, курит. Она отвернулась к окну и непонятно о чем думает.

Я еду прямиком в Бруссе, атмосфера там сегодня отличается от обычной. Все мы часто смотрим на электрические часы, доктор Бертран поспешней, чем всегда, осматривает животных в трех наших лабораториях. Он сам делает записи, поглядывая на ручные, а не на стенные часы.

Трех девушек, пришедших на работу последними, оставляем дежурить — меньше нельзя. В половине десятого м-ль Нееф снимает халат, белую шапочку и надевает пальто с воротником из куницы и черную шляпку, которую я вижу на ней впервые.

Минут через пятнадцать мы приезжаем на площадь Данфер-Рошро, перед домом уже стоят люди. Кроме соседей и торговцев, у которых жена профессора покупала продукты, я вижу большинство заведующих отделениями из Бруссе; иные пришли с женами.

Те, кто не приходил сюда вчера или позавчера, поднимаются проститься с покойной. Но я уже там была. Я представляю, как профессор стоит в дверях комнаты, рассеянно пожимает руки, а в глубине квартиры рыдают дочка и служанка.

Подъезжает катафалк и вереница черных автомобилей, и все они выстраиваются вдоль тротуара; сверкающий галунами сержант командует нарядом полиции.

Мужчины выносят гроб и снова идут наверх за цветами и венками: ими целиком завален катафалк, часть приходится сложить в одну из машин.

Появляется Шимек, похудевший и ставший как бы меньше ростом; вид у него такой, словно он не вполне понимает, что происходит вокруг. Он оглядывает толпу на тротуаре, и мне вдруг почудилось: сейчас он поклонится и поблагодарит их.

Он показался мне каким-то хрупким, маленьким. На миг, когда он садился в машину вместе с двумя своими коллегами из Бруссе, наши взгляды встретились, но не уверена, узнал ли он меня. Возможно, и узнал, но это был лишь мгновенный проблеск.

А мне так хочется быть полезной ему, необходимой! Я отступаю в последние ряды, где стоят зеваки, потом иду за мопедом и еду в церковь Монруж.

И там я стою позади. Большинство моих коллег сбились в кучки.

Что же заставляет меня плакать — звуки органа или шум шагов похоронной процессии в центральном проходе? Я плачу и даже не знаю почему. Ведь думаю я сейчас вовсе не о женщине с большими грубыми руками, которая лежит в гробу, обитом белым атласом. И не о профессоре, который отдельно от всех стоит по правую сторону катафалка.

Я слышу колокольчик мальчика-служки, голос священника в черном нарамнике с большим белым крестом.