Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

— Здравствуй, Мануэла.

— Здравствуйте, месье Оливье.

«Оливье» превращается в «Олье», но как ласково, как нежно это звучит. Покачивая бедрами, Мануэла выходит, закрывает дверь. В столовой пахнет кофе, яичницей, сосисками, но все перебивает царящий в доме запах плесени, сырого дерева и сена — запах деревни.

— Так в чем дело? — не терпится Оливье.

Опасаясь, как бы он не взвился, я подыскиваю слова, да к тому же еще неизвестно, не стоит ли за дверью мама. С утра до ночи на ней мягкие домашние тапки, неизменные красные тапки, поэтому ходит она совершенно неслышно.

— Поостерегся бы ты, Оливье…

Брат бурно краснеет и с вызовом спрашивает:

— Ты это насчет чего?

— Ночью, когда ты был наверху…

— Мать?

Оливье весь напрягся.

— Нет, отец.

— И что он?

— Наверно, лучше, если я тебе скажу. Ты уже достаточно взрослый, чтобы…

— Так что он делал?

— Ты пошел наверх, а через несколько минут он босиком вышел из спальни и тоже поднялся…

— Зачем? Подслушивал под дверью? Или, может, подсматривал в замочную скважину?

— Нет, Оливье. Он долго стоял на площадке, и, надо думать, ему было очень худо.

— Что ты хочешь сказать?

Я молчу, и Оливье, оттолкнув тарелку, вдруг вскакивает из-за стола.

— Ты что думаешь, он… он… — Оливье не в силах выговорить слово, которое вертится у него на языке.

— Да.

— Ничего себе! Только этого не хватало. Мало мне свихнувшейся мамочки.

— Тише!

Оливье безжалостен. Маме он грубит, а уж когда она пьет, становится совсем нетерпим. Много раз он говорил мне, что хочет уйти из дому, бросить все, как он выражается, к черту и снять в Париже комнату; он готов даже работать, чтобы платить за обучение. «В университете столько ребят сами зарабатывают на жизнь…»

Давая выход раздражению, Оливье расхаживает взад-вперед по столовой.

— Мы с Мануэлей любим друг друга. Какое ему до этого дело? — Оливье останавливается у портрета, на нем изображен младший лейтенант с тонкими усиками. — Интересно, что он поделывал в мои годы? Хотя не удивлюсь, если и тогда он был таким же занудой. Надутый… Надутый… — Брат не решается произнести, но это сильней его. — Надутый дурак!

— Оливье, перестань!

— Конечно, тебя же это не касается. Он же не подглядывает, чем ты занимаешься в Бруссе.

Теперь заливаюсь краской я. Действительно, трудно понять, что же такое наш отец. Иной раз я думаю, что он типичная посредственность и только старается представить себя значительней, чем на самом деле.

Во время войны отец был в Алжире, служил, как он глухо намекает, в отделе, занимающемся разведкой. Сейчас он капитан, хотя и ходит в штатском, работает на бульваре Брюн в старинном особняке, принадлежащем военному министерству; это напротив стадиона Жюль-Ноель, в нескольких сотнях метров от больницы Бруссе. Официально это называется «Статистический отдел».

По словам отца, работа у него сверхсекретная, и он причастен к тайне тайн контрразведки. Но один молодой врач из нашей больницы открыл мне правду: «В этой конторе служит мой дядя. Они переправляют деньги нашим агентам за границу. Само собой, втихаря, чтобы не засветить их».

Выходит, отец нечто вроде бухгалтера или кассира.

— Что же мне теперь делать?

— Не знаю. Я просто предупредила тебя.

— Но согласись, он же смешон!

— Мне его жаль.

— Конечно! Его жаль, а расплачиваться мне.

— Я этого не говорила, Оливье. Но вы можете встречаться где-нибудь в другом месте.

— Выходит, только по средам? В остальные дни она не может уйти из дому.

Я молчу. Это не моя забота. Но я не могу запретить себе расстраиваться и волноваться из-за отца.

Я была права, опасаясь, что мама где-то тут. Она тихо открывает дверь и входит — в халате и неизменных красных тапках. Волосы у нее еще не причесаны, лицо чуть отекшее. Она переводит взгляд с меня на брата.

— Ты не поел? — спрашивает она Оливье, глядя на тарелку с остывшей яичницей, к которой он почти не притронулся.

— Не хочется, — намеренно сухо отвечает он, но, правда, тут же нехотя добавляет, — доброе утро, мама.

— Доброе утро.

Ее приветствие обращено к нам обоим. Меня она как бы не замечает. Открыв дверь, мама просит:

— Мануэла, принесите мне кофе.

Видимо, ей не терпится выпроводить нас, чтобы хлебнуть красного, если только она не припрятала бутылку коньяка или виски. Когда у мамы «девятины», ей все равно, что пить. Устало, с каким-то изнеможением она опускается на стул, и Оливье тут же объявляет: