Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Накинув на плечи мохнатый купальный халат, он взялся за бритву.

— Ты надолго?

— Не могу сказать. Скорей всего на весь день.

— А мне что делать?

— Что хочешь.

— Можно, я еще посплю.

— Пожалуйста.

— Мне вечером быть здесь?

— Нет. Сегодня не надо.

— А когда надо?

— Там видно будет. Оставь свой телефон. Денег дать?

— Я пошла с тобой не из-за денег.

— Я не спрашиваю, из-за чего ты пошла. Мне все равно. Нужны тебе деньги?

— Нет.

— Хорошо. Налей мне виски. В гостиной стоит шкафчик, который служит баром.

— Когда мы вернулись ночью, я обратила на него внимание. Можно выйти туда в таком виде?

Он пожал плечами. Минут через пять он уже натягивал брюки. Разбавив виски водой, он выпил стакан с маху, как пьют неприятное лекарство. Внезапно вспомнилось, что сегодня у него нет машины. Придется потом заехать за ней на улицу Нотр-Дам-де-Лоретт.

— Ты уж меня извини, крольчонок. Тут дело серьезное.

— Догадываюсь. А кто это?

— Адвокат.

— Твоей жены?

Он вышел в гостиную.

— Значит, вы нанимаете меня на полный день?

— Да, мы ведь договорились. Ваш ключ — в кухне на столе. К восьми утра приготовить кофе с рогаликами, будить — в восемь.

Он мчался по лестнице, перепрыгивая через три-четыре ступеньки, на углу поймал такси.

— Бульвар Сен-Жермен, сто шестнадцать. Кажется, так.

Верно, дом 116, он ничего не перепутал. Вспомнив, что Рабю живет на четвертом этаже, он вошел в лифт. Звонок. Открыла очкастая секретарша. Она, должно быть, узнала его.

— Сюда. Подождите, пожалуйста, минутку. Мэтр Рабю говорит по телефону.

Справа — двустворчатая дверь; налево — коридор, куда выходят рабочие комнаты. Стрекот пишущих машинок. В коридоре то и дело появляются стажеры — их всегда много у Рабю, — делают вид, будто прогуливаются, а сами краешком глаза косят на него, Алена.

Дверь открылась.

— Заходите, старина. Я целый час беседовал с вашей женой.

— Она наконец решилась заговорить?

— Не совсем в том смысле, как мы этого ожидали. О непосредственных мотивах преступления она так ничего и не сказала. Как, впрочем, и о многом другом. Но она меня не прогнала, а это уже некоторый прогресс. Знаете ли вы, что ваша жена очень умная женщина?

— Да, мне об этом уже не раз говорили.

Он не добавил, что, на его вкус, ум отнюдь не принадлежит к числу наиболее ценных женских достоинств.

— Такую твердость характера и воли не часто встретишь. Сегодня она в тюрьме второй день. Ей дали крохотную одиночку. Сначала ее хотели поместить вместе с другой заключенной, но она отказалась. Возможно, теперь она передумает.

— Ее переодели в арестантское платье?

— Подследственные ходят в своем. Работать ее пока что не заставляют. От свиданья с вами она отказалась наотрез. В этом пункте она непоколебима. И все это очень спокойно, без рисовки. Она тотчас дает вам почувствовать: раз она что-то решила, бесполезно ее переубеждать. «Передайте ему, — сказала она мне, — что я не хочу его видеть. Если мы и встретимся, то лишь на суде, но там это неизбежно, и, кроме того, мы будем далеко друг от друга». Так она мне сказала, слово в слово. Я пытался объяснить ей, в каком тяжелом состоянии вы находитесь, но она спокойно возразила: «Он никогда не нуждался во мне. Ему необходимы просто люди, неважно кто, лишь бы кто-то был под боком».

Ален был ошеломлен настолько, что пропустил последующие фразы адвоката мимо ушей.

«…Ему необходимы просто люди, неважно кто…»

Это была правда. Он всегда испытывал потребность в том, чтобы вокруг толкались приятели, сотрудники. Стоило ему остаться одному, как им овладевала тревога, смутная, тягостная. Его томило ощущение грозящей неизвестно откуда опасности. Вот почему прошлой ночью, несмотря на опьянение, он привел к себе эту девку. Что будет с ним сегодня вечером? А завтра?

Он вдруг увидел себя бесприютно слоняющимся по своей квартире, которая некогда служила мастерской художнику, один на один с ночным Парижем.

— Днем к ней придет на свидание отец. На это она согласилась сразу же: «Мне жаль отца! — сказала она. — Для него — да, для него это действительно крушение всей жизни». Я сообщил ей, что ее мать больна, но это известие ее не огорчило, она даже не поинтересовалась, что с матерью. Я пытался завести с ней разговор об ее защите на суде. Нельзя же в самом деле допустить, чтобы ее приговорили к двадцати годам, а то и к пожизненному заключению. Мотивировка преступления должна вызвать у присяжных сочувствие к подсудимой. Я вижу лишь одну возможность — убийство на почве ревности. Но вы в этом случае отпадаете.