Фредерик Бегбедер - Каникулы в коме

– Как ее зовут?

– Кого? Ее? Не знаю, спроси сам. А куда девалась моя малютка Клио?

– Пребывает в объятиях Морфея.

– Морфея? Это кто еще такой? Треск вспышек фотоаппаратов на лестнице прерывает этот напряженный диалог. Жан-Жорж прибыл верхом на верблюде. Он теперь и не Жан-Жорж вовсе, а «Царь ночи», «Вездесущий» или «Прославленный незнакомец». Он утверждает, что собирался приехать верхом на слоне, но в прокате не нашлось ни одного свободного.

– В 23.07 я решил, что пойду, в 23.34 я надел смокинг, в 23.46 вышел на улицу, в 0.02 сел в «ягуар», примерно в 0.23 освежил лицо и шею туалетной водой («Семенная жидкость Роже» от Анник Гутю, очень качественный продукт); я забрал верблюда в 0.42, в 0-50 мимоходом основал анархистскую партию, так что, леди и джентльмены, извините за небольшую задержку. Он машет толпе рукой. Жан-Жорж тщательно продумывает свои выходы. У него за спиной стайка девочек-подростков играет в серсо. Со спины своего задумчивого верблюда он осыпает толпу дождем белых лепестков. Одна из его почетных фрейлин присаживается на ступеньке, чтобы пописать. Вслед за этим он развязывает самую настоящую бойню: метание горящих дротиков, блуд, групповой секс, публичная порка, лишение девственности, игры с разными правилами (рулетка – русская, заирская и сан-тропезская). Не проходит и получаса, а ребенок Хардиссонов уже обожает его. Вскоре Жан-Жорж под радостные приветствия толпы взвешивает на ладонях сиськи Лулу Зибелин.

– Вот они, прекрасные французские округлости, двойной молочный нарост из материала высочайшей пробы!

– Dear Loulou, – говорит Ирэн с сильным британским акцентом, – позвольте мне вставить вас Джон-Джорджу. (Интересно, преднамеренно она воспользовалась неверным французским аналогом английского глагола «introduce»?) The funniest guy. I know.

– Да он у нас шутник, оказывается, – встревает Марк. – Вы знаете про идиотку, которая решила побелить потолок? Он ее придумал. Марк – зануда. Фаб отводит его в сторону.

– Ну и вид у тебя… Cool man. Откуда эти негативные пиксели? Фаб тащит Марка за собой, подальше от нескромных взглядов любопытствующих. Откуда-то из трусов достает прозрачный пластиковый пакетик с желтоватым порошком.

– Easy, boy, ситуация под контролем. Нюхни-ка чуток моего Special К: треть кокаина, треть конского транквилизатора и треть средства, вызывающего выкидыш у кошек. После него ты захочешь одного – проплясать свою жизнь под балеарскими звездами.

– С чего это все вы решили уподобить меня себе? Сбереги свою отраву для Клио: она вон там, валяется на банкетке.

С этими словами Марк тычет пальцем в спасенную Клио, которая похрапывает на подушках, подвернув под себя босые ноги. Испугавшись, что друга настиг припадок жестокой паранойи, Фаб удерживает его подле себя за руку.

– Уй-я! Я тебе про профилактику, а ты мне про bad-trip? Включи автопилот, чувак…

Как Марку объяснить, что в голове у него неотвязно гудит басовая нота, постоянный звуковой фон, хуже, чем мигрень: это похоже на шум заводского цеха, как в первых фильмах Дэвида Линча, у него нет ни секунды покоя, даже когда он окружен людьми, даже когда на максимальной громкости звучит техномузыка – все равно Марк продолжает слышать гул этой сатанинской фабрики, работающей день и ночь напролет. Как объяснить тебе это, Фаб? И снова Сизиф-Марронье обретает убежище в баре. Он предпочитает сидеть: в противоположность Мишелю де Монтеню, который сказал: «Когда я сижу, мои мысли спят», – мысли Марка умеют спать стоя. Сидя он может попытаться навести в голове хоть какой-то порядок. Он смотрит на сотни зайчиков, испускаемых зеркальными шарами, которые бесшумно поднимаются и опускаются в воздухе над стойкой словно наружные лифты на здании «Софитель». Его хамелеонское существование напоминает рассыпанный пазл, на котором изображено неизвестно что. Есть ли в этом хоть малейший смысл? Имеет ли смысл даже задавать подобный вопрос?

Он родился в западном предместье, его похоронят на кладбище Трокадеро; свою жизнь он потратит, пересекая северную часть XVI округа. А между делом он станет ходить на вечеринки, сидеть на табуретах в барах и рассматривать свое отражение в зеркальных шарах. Марк легко думает о смерти, о тщете всего сущего. Не стоит трижды спрашивать его «Зачем?» – он и так без конца думает о смерти. К чему все эти шуточки? Ничего, они перестанут задаваться, лежа в ящике из лакированной сосны, когда земляной червь начнет внедряться в пустую левую глазницу.

– Ба! – восклицает он, хлопнув себя руками по коленям. – Вот уж там-то и посмеемся над этим миром!