Константин Сазонов - Фома Верующий

У меня есть пара дней на этот крохотный городишко, возраст которого перешагнул за тысячу лет. Когда-то брат правителя Македонии Алексарх получил это поселение в дар от могучего родственника, основал тут «Город неба», а потом и вовсе даровал свободу всем рабам, уравнял всех жителей в правах и даже создал искусственный небесный, «уранический» язык. Город и по сей день так называется — Уранополис, но проект-утопия канул в Лету почти так же давно, как и появился… впрочем, как и все подобные авантюры когда-либо. Но мне все-таки было бы интересно услышать, как звучал тот небесный язык.

В «Македонии» всегда тихо, даже слишком — глухо и как-то ватно. Администратор выдал дежурную белую улыбку и сделал вид, что мы старые знакомые. Гена-грек, с которым я созвонился еще в Москве, встретил в аэропорту и попросил, чтобы мне дали номер в отремонтированном крыле. Комната была и правда хороша: сосновые балки, удобная кровать. Со стены на меня мудро и сурово смотрел Апостол Марк, а с балкона открывался шикарный вид на залив и церковь Константина и Елены. Все-таки утомительны перелеты с последующими долгими переездами, даже на следующий день ощутимо «штормит» и хочется пару часов отдохнуть. Тихо дышит кондиционер, но заставить себя остаться в номере непросто. Я беру ноутбук и ухожу к морю в самое отдаленное, облюбованное мной кафе. Тут хороший вай-фай и почти всегда пусто. Сегодня мне не хочется курортного веселья вокруг.

На летней террасе пахнет деревом, гуляет приятная прохлада и царит пустота. Мигает окно чата, это пишет Гаусс. Десять лет назад, окончив университет, он обзавелся молодой женой и сыном. Дождавшись оформления необходимых бумаг, они всем семейством, как и собирались еще в девяностые, уехали в Германию и поселились в маленьком древнем городке на юге. У меня через неделю вылет из Салоник в Штутгарт. Мы оба ждем этой встречи и даже успели распланировать все дни. Конечно же, мы не потерялись, общались по телефону, Интернету, а год назад впервые за все время после его отъезда решили встретиться в Киеве на выходных. Два дня пролетели молниеносно: в ресторанах, прогулках по центру, но планы тогда здорово испортила февральская стужа.

Гаусс интересуется, как я долетел и устроился, не меняются ли у меня планы. Но все расписано четко по часам, двадцать шестого в девять утра я должен приземлиться на аэродроме Эхтердинген, там мы встречаемся и на электричке колесим по всему Баден-Вюртембергу. Оговаривая детали, мы будто планируем боевую операцию или аферу века, а на самом деле — хотим просто отмотать годы назад, на ту лавку в акациях и застывшую в конце подросткового мая беззаботность.

Наши дни летят все быстрее, стремительный поезд жизни набрал полный ход. Впрочем, у меня он едва не ушел под откос.

Десять лет назад я вышел из больницы другим. Ударившись о самое дно жизни, я был втоптан в грязь чьими-то неизвестными подошвами. Без верхней одежды, часов и денег в полном беспамятстве полз на четвереньках в вязкую, черную ночь, пока на меня не наткнулся тот самый знакомый фельдшер из грозненской санчасти, Пашка «Чикатило». Дома он продолжил работать на станции скорой помощи, и как-то так случилось, что их бригада, двигаясь по дороге, выхватила меня из лап смерти светом фар.

Потом были однообразные полусонные дни в больничной палате со стариком Николаем Ивановичем и пожилым казахом Нурланом, который все обещал меня женить на соседке Мохабатке с огромными смуглыми сиськами. Старик как-то совсем по-бабьи постанывал от уколов, а Нурлан за вторую неделю нахождения в палате, казалось, доедал уже второго коня и предлагал нам угоститься ароматным свежим мясом.

Через месяц я вышел из отделения нейрохирургии, когда сухая поздняя осень причащалась первым снегом. Я ушел в больничный парк и, глядя на стену из крупных хлопьев, вдруг почувствовал, как эта белая холодная геенна сжигает все то, что душило ночами и убивало в липкой лихорадке. Именно тогда в утреннем больничном парке, вяло разгребая ногами листву вперемешку с мокрым крошевом, я все решил: оставаться нельзя, ни секунды остановки, иначе все может начаться опять, вернуться и закончиться. Глупо, бессмысленно и никчемно. В одно холодное утро с одним лишь небольшим чемоданом я вышел из вагона на промерзший перрон Сургута.

А потом все умерли. Однажды, когда на улице стояла полузима, а белое утро налипало на ботинки, не проснулся отец, а следом за ним безо всяких на то причин ушел младший брат Алешка, и даже пес Чамба как-то стремительно постарел и недолгий собачий век его тоже закончился. Мы остались вдвоем с матерью, но каждый по отдельности за полторы тысячи километров.