Василий Росляков - Витенька

— Я оделась, Васька, хорошо и пошла искать советский командант. Я совсем никакого русского языка не понимала. Солдат говорит, и я говорю, и мы никак не можем понять. Я сказала «командант», и солдат улыбнулся и пропускал меня. Совсем тихонечко я открыла двери и так вошла. Он сидел за столом, Васька, такой русский капитан. Ты не поверишь, Васька, сердце у меня так остановилось немного, и я забыла, что пришла на жалобу. И я покраснела. Сначала он не посмотрел на меня, он писал какую-нибудь бумагу, сначала поднялась собака, она сидела на полу, справа от капитана. Собака была как маленькая лошадь. Она поднялась на передние ноги и посмотрела на меня, потом капитан сказал «Пальма», — и тоже посмотрел на меня. Я еще не знала, что он будет Леонид Николаевич и что я буду много, много любить его. О Васька, как много я любила его! Никогда уже больше так не любила. Я хочу, Васька, выпивать за Леонида Николаевича.

Я налил Санде и себе, мы выпили за Леонида Николаевича, русского капитана. Лиля бросила к нам бумажную салфетку, на ней был рисунок: «Санда и я длинными носами упирались друг в друга через стол, заставленный бутылками и рюмками».

— Ха, — сказала Санда, — это не совсем так смешно, — и снова наклонилась ко мне. — Капитан смотрел на меня, а я думала, что это бывает так, Васька, думала, что ему хорошо смотреть на меня. Я была красивая, смуглая девочка с бантиком на волосах, в белой такой кофточке. Он улыбнулся, тогда и я немножко улыбнулась ему. Он сказал, и я ничего не понимала. Тогда он сказал еще по-русски и еще по-немецки, и я вспоминала, зачем пришла, и сказала по-немецки.

Он хотел, чтобы я села, но мне было так хорошо, что он смотрит на меня. Я никогда еще не знала, как хорошо смотрит и смущается взрослый мужчина. Я не хотела садиться, Васька, я хотела, чтобы он смотрел на меня и много смущался. Это был так, Васька.

Санда говорила тихо, чтобы не слышали другие, старалась говорить спокойно, но лицо ее и глаза переживали все до капельки из того давнего, незабытого, жившего в ней все эти долгие годы. Лицо переживало, глаза менялись, то уходили куда-то от меня, то приближались ко мне, старались заглянуть в мои глаза, блуждали по моему лицу и смущали меня.

— Леонид Николаевич сказал, что сделает все, найдет солдат и найдет приемник. Сказал, чтобы я зашла завтра. Спросил, как зовут меня, и сказал, что его зовут Леонид Николаевич. Он поднялся и проводил меня до двери и подал руку. Моя рука совсем пропала в его ладони, и я тоже в ответ немножко пожала его большую и такую теплую руку. Сердце у меня хотело сильно выскочить от радости, и я очень быстро как будто полетела домой, но потом испугалась, что мама и папа сразу узнают, как это со мной случилось что-то. Я бегала туда и сюда, но были всегда люди, а мне хотелось, чтобы никого не было. И никуда я не могла деваться, пришла, что-то сказала и запряталась в своей комнате. Сначала бросилась на постель, обнимала подушку и так сладко плакала и смеялась, как будто голова моя сходила с ума. Потом поднялась и села за столик и зачем-то взяла чистую тетрадку. Что-то со мной делалось, и что-то мне хотелось, а я не знала что: или мне сочинять что-нибудь хотелось, или замуж. Даже, Васька, я правду говорю, почему-то живот мой как-то непонятно так холодел. Как долго протянулся вечер и ночь. Я все ждала, когда будет утро, чтобы звонить Леониду Николаевичу. Утром я позвонила, и он сказал, чтобы я приходила. Я как будто прилетела, и мы разговаривали с Леонидом Николаевичем, он знакомил меня с Пальмой, и я гладила ее по голове, а она смотрела совсем как Леонид Николаевич. Я разговаривала с Пальмой на румынском языке, а Леонид Николаевич работал и, когда отходил от работы, очень хорошо смеялся, говорил, что Пальма уже понимает по-румынски, а он еще не понимает.

Такая, Васька, была война, и был Сталинград, и был такой большой Советский Союз, и теперь большой такой капитан Леонид Николаевич улыбается мне, и я его уже любила совсем непонятно и страшно. И я никак не хотела уходить, и много завидовала Пальме.

Нас уже никто не мог вернуть к общему разговору. Тадэос выпил всю свою цуйку, рассказал все свои истории и теперь с помощью Лили изучал румынский язык. Румын терпеливо молчал.

— Васька, — сказала Санда, — такое это было несчастье, когда нам привезли приемник. Леонид Николаевич сам привез, извинился перед папой и перед мамой, а я все смотрела на папу и на маму, мне хотелось, чтобы он им понравился. Я видела, что Леонид Николаевич им понравился, но они ничего, ничего не знали. Леонид Николаевич что-то сказал обо мне, и я боялась, что сделаю что-нибудь непонятное, подбегу к нему и буду его обнимать или плакать. Я очень боялась.