Василий Росляков - Витенька

Попрощались за руку. И на душе у меня было хорошо, то есть совсем я не думал об этой ночи, а шел себе и даже любовался звездным небом, и первый раз за эти дни мне не было грустно и тяжело. А было даже весело как-то.

В овраге лежал туман. Из его дымного оползня выставилась черная туша овражного склона с черными соснами. Все сплелось там, спуталось во мгле, стало неузнаваемым. И огромная стояла луна. Я все ждал, когда она отделится от черного заовражного леса, но луна не двигалась, и тогда я подумал, что она больше не поднимется, а будет вечно вот так лежать на гребне леса, что она, возможно, сошла с орбиты и что завтра утром я первым объявлю об этом. Стало жутковато немного. Я быстро вошел в свой домик, разделся, лег и стал вспоминать Василь Николаевича. Засыпая, я чувствовал, что губы мои улыбаются.

В середине ночи проснулся, выглянул в окно. Нет, луна поднялась, конечно. И стояла теперь высоко в небе, сияющая, холодная, маленькая.

Утро, как всегда, было удивительным. За окном, все над тем же оврагом, всходило золотое солнце, возилось в белом тумане. Как хорошо смотреть на зеленые бугры за оврагом, на сосны, на черную пахоту огорода, на мокрый кукурузный стебель и яблони в саду с красными яблоками. Слава богу, опять все видно, опять я живу. Какие свежие кучевые облака висят над землей, в чистом синем небе. Самолет с громом плывет в тени облаков. Солнце обмывает их, льет тяжелый, густой свет. Земля в облаках виделась круглой, тихой и прекрасной. Тело земли. И жить на ней хотелось вечно, всегда.

Счастливый, я спустился к оврагу. По росистой тропинке шли сапоги. Я крикнул им, они оглянулись и приподняли кепочку над головой.

— Господин Кондратов, господин Кондратов! — Она смотрела на меня пьяными прекрасными глазами, и я сказал:

— Отстаньте вы со своим «господином».

Мы сидели в дешевом бухарестском ресторанчике «Молдова». Зал был уже под градусом, все вокруг нас гудело на хмельном, непонятном языке.

Мое место было у стены, так что весь этот пьяный гвалт вливался мне в правое ухо, левым я мог слушать Санду, сидевшую напротив, тоже у стены.

— Васька, можно так, Васька?

Рядом с Сандой грустно улыбался мой друг Тадэос, армянин с тонким лицом, тонким же, но выдающимся носом, хорошо приспособленным для крупных очков. Сквозь слоеные стекла, как сквозь объективы кинокамер, Тадэос смотрел немного избочась, грустно и загадочно. По левую руку Тадэоса хохлилась взбитой прической маленькая Лиля, наша переводчица. Справа от меня сидел с очень молодой лысиной румын, терпеливый друг Санды.

— Это есть замечательная ресторация, — сказала Санда, — демократичная. Здесь пьют хорошие люди. Видите, в углу, на своем месте пьет большой наш майстер, драматик. Хороший человек, много талантливый.

Сначала выпили мы за мир-дружбу, за нашу маленькую Лилю, за Санду (о господин Кондратов, за меня не надо, я нехорошая), за Тадэоса, за румына с молодой лысиной, также и за меня. Потом стали пить обыкновенно, ни за что, пили и закусывали сыром и мясом на гратаре. Румын пил молча и преданно. Тадэос грустно улыбался и рассказывал смешные истории, от которых хохотала маленькая Лиля. Санда быстро пьянела, перед каждой рюмкой предупреждала: «О! Мне будет достаточно!» — выпивала и закуривала новую сигарету.

— Васька, — сказала она и поставила локтя на стол, подалась ко мне. Глаза ее были темными и влажными, губы горько улыбались. — Я очень много, Васька, люблю вас, я хочу рассказать вам…

Санду я видел и раньше. Смуглое личико, заметное, глаза притомленные, темные, блузка с подвернутыми рукавами и мини-юбочка выше круглых коленок. Ни девочка, ни женщина. Сейчас лицо ее было расслаблено, безвольно и уже далеко не юное. Через стол она притронулась пальцами к моей руке, чтобы я придвинулся поближе. Глаза ее смотрели на меня в упор.

— Я любила, Васька, одного человека, вашего, советского. Я была тогда маленькая, красивая, учила гимназию.

— Училась в гимназии.

— Правильно, училась в гимназии. Мой папа был большой юриспрудент в нашем городке. Папа и мама много любили меня. Ты знаешь, Васька, тогда была война, и ваши пришли в город. Папа никуда не убежал, но все-таки он боялся. Ваши солдаты забрали у нас приемник. Папа нехорошо говорил, но он боялся. Я никого не боялась. «Папа, — сказала я, — ты не пойдешь, я пойду пожаловаться».

— Что вы зашептались? — сказал Тадэос. — Не пьете и нарушаете гармонию.

Санда, не поднимая головы, отмахнулась ручкой и продолжала свой рассказ: