Василий Росляков - Витенька

— Ерунда на постном масле, — сказал Бритвин. — Обыкновенный йод. Выпьем лучше.

Роев ничуть не обиделся. Он сказал только:

— Невежество — не самый сильный аргумент, — и подставил свою кружку.

Он пил жадно. Пил за наше знакомство, за каждого из нас в отдельности и за всех вместе, за добрые дела и за правду, за служение людям и познание. И вконец захмелел. Круглые глаза его сузились, повлажнели и, хотя день был пасмурный, водянисто голубели, словно изнутри были подсвечены солнышком.

Женщины, отгородившись от общества, беседовали о своем. Бритвин попел немного песни своей молодости и завалился спать. Тогда я поставил перед Роевым свой последний вопрос. Восемнадцатый. Почему он отгородил себя от людей?

Первый раз Роев не стал пить. Он поставил перед собой налитую кружку и заплакал.

Рукавом черной робы вытирал он слезу, всхлипывал по-детски, мял редкую бороду и не в силах был говорить. Он повторял одно и то же слово:

— Гонимый я… Гонимый… Вечно гонимый…

Потом переборол все же себя, извинился за невольную слабость, всхлипывая временами, стал рассказывать.

— А-ха, — сказал он. — Вечно гонимый. За мое добро. Есть злые люди, они не терпят добра… Ищут подлог во всем. На заводе от моих изобретений государство получало миллионы, а люди — добро. Но всегда находились такие, кто видел в этом подрыв своего авторитета. Начинали выживать меня. И выживали. А-ха, — Роев выпил свою кружку, вздохнул. — Всю жизнь гонят за добро.

Роев опять сморщился от подступивших слез и с болью, хлюпаньем выдавил из себя:

— Чего они хотят от меня?.. От белого сердца! Оно же людям отдано… людям… — Он опять затрясся острыми плечами, рукавом робы заслонил лицо.

Как мог, я успокаивал его, что-то советовал, что-то спрашивал, не относящееся к делу.

— В колхоз бы пошли, — говорил я. — Или еще куда. Вы же все умеете! — И так далее.

Он посмотрел на меня детскими глазами и без голоса, одними губами выговорил:

— Был. Был в колхозе, — и указал в сторону деревни, где мы останавливались на ночь. — Дали по моей просьбе, — уже спокойно продолжал Роев, — опытный участок. Под огород. На своем участке я собрал урожай в шесть раз выше колхозного. Не захотели распространить опыт. В земле тоже отказали. Просил скот — не дали. Коровы у них слепнут, предложил излечить — отказали. Ушел я… Так вот, — он посмотрел на Маню, — ее подобрал. Спилась было совсем. Обул, одел, живу теперь с ней…

Как-то прерывисто и жалко втянул в себя воздух и встал.

— Пойду я, — сказал Роев. Острые колени его мелькнули перед моими глазами и ушли.

Когда я оглянулся, только черная шляпа, сдавленная с боков, маячила в кустах. Человек с белым сердцем уносил от меня свое горе.

Пришел срок. Заехал за нами Бритвин, и мы навсегда оставили остров Аксай.

Прощались как-то наспех и неловко. Нам было неловко, потому что мы знали горе отшельника и не могли ему помочь. Роеву было неловко, наверное, потому, что он, может, впервые открылся людям, и еще потому, что не передал он своих письменных ответов на мои вопросы, не показал своего труда «Этика, или Принципы истинной человечности», не выделил нам обещанных племенных сазанов из своего ставка, не принес своих препаратов, которые Нина должна была обработать в лаборатории. Ведь мы могли подумать, что ничего этого, может, и не было на самом деле: ни сазанов, ни препаратов, ни философского труда, ни письменных ответов…

Иван Яковлевич, к которому мы заехали по пути, встретил нас как старых друзей. Как и в первый раз, он смотрел каждому из нас в лицо, как будто на самом деле что-нибудь видел. Опять он угощал нас пахучим хлебом и молоком и спрашивал, понравилось ли нам на острове. Конечно, понравилось. Особенно этот отшельник, Роев-Разумовский. Иван Яковлевич немного погрустнел, сдвинул брови и сказал раздумчиво:

— Интересный человек. Образованный. Из больницы бежал…

— Из какой больницы?

— Из обыкновенной, психиатрической, — ответил Иван Яковлевич.

— Папа, значит, он сумасшедший? — спросил Саша.

— Не похоже, — сказал я Ивану Яковлевичу. — А как же урожай? Ведь в шесть раз выше колхозного?

— Ничего он не собрал, погибло все.

— А коровы у вас слепнут?

— Какие коровы? — удивился Иван Яковлевич. — Никто у нас не слепнет.

Я оглядел всех странным взглядом. Бритвин смотрел на меня с печальной улыбкой.

— Свихнулся человек, — тихо сказал он и помрачнел.

Нет, все же зря он это сказал. Лучше бы я не знал этого.

Все время я думаю о Роеве и совсем уже ничего не могу понять. Как же это он, бедолага… Взял и свихнулся… И все время душа болит у меня, потому что не верю я. Не верю, что бежал он из того дома, что вообще был в том доме.